Поздние новеллы

«Ваня» — это Иван Герцль, прославленный первый любовник Государственного театра, близкий друг Берта и Ингрид, которые частенько попивают с ним чай и навещают его в гримерке. Как артист он является представителем новейшей школы, на сцене принимает крайне, по мнению профессора, неестественные, жеманные позы и надрывно подвывает. Профессора истории это расположить никак не может, но Берт находится под сильным влиянием Герцля, подводит черным нижние веки, что уже неоднократно имело следствием тяжелые, хоть и безрезультатные сцены с отцом, и с юношеским бессердечием по отношению к душевным страданиям пращуров заявляет, что, буде изберет профессию танцора, Герцль для него — образец, и даже официантом, в Каире, он намерен двигаться точно так же.

Корнелиус чуть наклоняется к сыну и слегка приподнимает брови, подпустив той лояльной сдержанности и самообладания, что подобают его поколению. В пантомиме нет конкретной иронии, за руку не схватишь, она самого широкого применения. Берт вправе отнести ее как к себе, так и к таланту самовыражения своего друга.

Кто же еще придет — осведомляется хозяин дома. Называются имена, более-менее ему знакомые, имена из скопления особняков, из города, имена соучениц Ингрид по женской гимназии… Короче, нужно еще созвониться. Например, позвонить Максу, Максу Гергезелю, студ., инж.; само имя дочь произносит в тягучей, гнусавой манере, в которой, по ее утверждению, все Гергезели ведут частные разговоры и которую она и дальше передразнивает так забавно и достоверно, что родители от смеха рискуют подавиться скверным пудингом. Ибо даже в нынешние времена, когда что-то смешно, нужно смеяться.

В кабинете профессора то и дело звонит телефон, и большие бегают туда, ибо знают, что это им. Многие после последнего подорожания вынуждены были отказаться от телефона, но Корнелиусам еле-еле удалось его сохранить, как удается пока сохранять и выстроенный до войны особняк — благодаря многомиллионному жалованью ординарного профессора истории, которое худо-бедно приноровили к обстоятельствам. Дом в предместье элегантен, удобен, хоть и несколько запущен, поскольку из-за дефицита стройматериалов ремонтные работы невозможны, и изуродован железными печами с длинными трубами. Но именно в таких условиях, хоть они уже никуда не годятся, живет теперь бывшая верхняя прослойка среднего сословия, то есть скудно и трудно, в поношенной, перелицованной одежде. Дети другого не знают, для них это есть норма и порядок, они родились усадебными пролетариями. Вопрос гардероба их не особо волнует. Этот народец изобрел себе сообразный времени костюм — продукт бедности и бойскаутского вкуса, летом состоящий чуть ли не исключительно из подпоясанной льняной рубахи и сандалий. Старшим — бюргерам — тяжелее.

Побросав салфетки на спинки стульев, большие в смежной комнате говорят с друзьями. Звонят приглашенные. Подтверждают, что придут, или говорят, что не придут, или хотят что-то обсудить, и большие обсуждают затронутые вопросы на жаргоне своего круга, изысканном и задорном волапюке, из которого «старики» не понимают почти ни слова. Они тем временем тоже кое-что обсуждают — угощение для гостей. Профессор выказывает бюргерское тщеславие. Он хочет, чтобы на ужин после итальянского салата и бутербродов с черным хлебом был еще торт, что-нибудь тортообразное, но госпожа Корнелиус заявляет, что это слишком — молодежь ничего такого и не ждет вовсе, полагает она, и дети, в очередной раз вернувшись к пудингу, с ней соглашаются.