Поздние новеллы

Без обид, с изрядным чувством юмора она мирилась при этом с порой любяще-снисходительной, даже печально-насмешливой, а то и несколько измученной улыбкой дочери-подруги и, добродушная сама, позволяла и с собой обращаться добродушно, готовая посмеяться над собственной сердечной простотой, которую, правда, считала чем-то удачно-правильным, так что смеялась одновременно и над собой, и над вытянувшимся лицом Анны. Это случалось нередко, особенно когда она давала волю своему задушевному отношению к природе, к чему всё стремилась пристрастить высокодуховную девушку. Не передать, как она любила весну, свое время года, родившее ее и, по ее утверждению, всегда потоками самолично вливавшее в нее здоровье и жизнелюбие. Когда в понежневшем воздухе она приманивала птиц, лицо ее преображалось. Первые крокусы и белоцветники в саду, набухание и цветение гиацинтов и тюльпанов на клумбах у дома радовали добрую душу до слез. Чудесные фиалки вдоль загородной тропинки, желто зацветший дрок и розы «Форсайт», розовый и белый боярышник, не говоря уж о сирени, каштаны, что выбрасывают свои красные и белые свечки, — дочери приходилось восхищаться всем этим вместе с матерью и вторить восторгам: Розалия заходила за ней в оборудованную под мастерскую северную каморку, оттаскивала от абстрактного ремесла, и Анна, послушно улыбаясь, снимала халат и часами сопровождала мать, ибо удивительно хорошо ходила, и если в обществе скрывала хромоту максимальной экономией движений, то при возможности потопать свободно и вволю могла пройти очень много.

Цветение деревьев, когда проезжие дороги становятся поэтичными, родной пейзаж вдоль прогулочных троп, облаченный в белую, розовую плодоносную прелесть, — какое волшебное время года! С сережек высоких серебристых тополей, что шелестели вдоль воды, где они часто ходили, на них ниспадала снежная пыль, она кружилась на ветру и устилала землю; а Розалия, находившая и это восхитительным, довольно знала из ботаники, чтобы поведать дочери о «двудомных» тополях, у которых на одних деревьях растут только однополые мужские сережки, на других же — только женские. Она с удовольствием говорила и об опылении ветром, то бишь о любовных услугах Зефира детям полей, любезно доставляющего цветочную пыльцу на стыдливо дожидающееся женское рыльце — своего рода оплодотворение, казавшееся ей особенно прелестным.

Во время роз Розалия совсем таяла. У себя в саду она выращивала на шпалерах королеву цветов, доступными средствами тщательно оберегая ее от прожорливых гусениц, а в будуаре на этажерках и столиках у нее всегда, пока длился апогей цветения, стояли букеты крепеньких роз — в бутонах, полу- и полностью распустившиеся, и только красные (на белые ей не очень нравилось смотреть), собственные или дары внимания посетительниц, которым была известна ее страсть. Она могла, закрыв глаза, надолго спрятать в таком букете лицо, а оторвавшись, простонать, что это божественный запах; когда Психея склонилась с лампой над спящим Амуром, его дыхание, локоны, ланиты наверняка наполнили ее ноздри этим дивным благоуханием; небесный аромат, и никаких сомнений в том, что там наверху, в бесконечности, как благодатным духом, будут дышать запахом роз. Но тогда, скептически замечала Анна, к нему очень скоро привыкнут и вообще перестанут замечать. Однако фрау фон Тюммлер бранила подобную стариковскую мудрость. Если есть желание пересмешничать, то, что она там говорит, можно отнести и к блаженству вообще, а неосознанное счастье — это все-таки счастье. В подобных случаях Анна целовала мать снисходительным, примирительным поцелуем, после чего обе смеялись.

Промышленными пахучими средствами, духами Розалия вообще не пользовалась, за исключением лишь умеренного количества освежающего одеколона из магазина И.М. Фарины, что напротив площади Юлих. Но все приятное, сладостное, пряно-горькое, а также удушливо-опьяняющее, что имеет предложить нашему обонянию природа, она любила превыше всякой меры и принимала глубоко и благодарно, с самым чувственным благоговением. Один из ее прогулочных маршрутов пролегал мимо оврага, протяженного изгиба земли с неглубокой лощиной, на дне густо поросшей жасмином и черемухой, от которых в теплые, влажные, предгрозовые июньские дни, почти оглушая, набухая, поднимались испарения, целые тучи густого прогретого аромата. Анне, хоть у нее от этого запаха быстро начинала болеть голова, приходилось снова и снова гулять там с матерью. Розалия дышала катящим тяжелые волны благоуханием с изумляющим наслаждением, останавливалась, шла дальше, опять замедляла шаг, склонялась к земле и стонала:

— Дитя мое, дитя мое, как прекрасно! Это дыхание природы, вот что это такое, ее сладкий дух, несущий жизнь, разгоряченный солнцем и напоенный влагой, как благотворно он поднимается к нам от ее лона. Будем же наслаждаться с благоговением, поскольку и мы любимые ее дети.

— По крайней мере ты, мама, — говорила Анна, беря мечтательницу за руку, и, похрамывая, тянула дальше. — Меня она любит меньше, от ее пахучего варева у меня сильно давит в висках.