Поздние новеллы

Знал ведь ты сердцем, что должно тебе, что не должно,

и скромность, Меру умел соблюсти. Но нутро всё горело от боли:

Вдруг то ошибка? Неужто теперь так и будет? Неужто

Тем всё и кончится? Вечный теперь ты прозаик, писатель?

И никогда не побыть настоящим тебе стихотворцем?

Так положила судьба? Так привиделось ей?

Что ж, посмотрим! Метр я знаю один, им и греки, и немцы творили.

Столь он умерен, задумчив и правильно-весел,

Между разумною речью и пением посередине,

Праздничность с трезвостью перемежает. Описывать страсти,

Кисточкой тонкой движенья души оттенять не способен.

Внешний же мир отражать, что под солнцем и чувства

ласкает,

Форм изобилие передавать как никто он умеет.

Поговорить не дурак, отступлений совсем не стыдится.

Лучше всего по-домашнему, в теплом уюте родится.

Рано запал он мне в душу, в немецком, родном изложеньи.

Мальчиком битвы Хронида постичь я пытался; индейцы

Не бередили мне душу. Тогда-то и стал этот метр мне

Близок; удобно его мне читать, а порою входил он

В прозу мою, превращая небрежный галоп в хороводы, —

Вам не бросались в глаза переходы, а если бросались —

Редко. Так даруй, о Муза, мне шаг шестистопный, пора уж.

Пробил мой час, и явился мне нынче чудеснейший повод,

Ибо и спеть, и поведать хочу о дитяти, ребенке;

Меньший он, мне был дарован в труднейшее время,

не молод

Был я уже. И того, что свершить не сумели порывы,

Чувство отцовства свершило: и стал я отныне поэтом.

Status quo

О напоследок рождённая, та, что, однако, по сути

Перворождённая! Ибо в тот миг, когда снова отцом я

Стал, когда ты родилась, за моими простёрлись плечами

Зреющей жизни лета. Уже братья твои и сестрёнки,

Четверо умных, послушных и добрых детей, подрастали:

Меньшему — семь, а большому — тринадцать, почти что

погодки.

Юный отец, что недавно один был на свете, дивился,

Как за короткое время друг к другу они подсобрались,

С детскою радостью чуя причастность к их стайке задорной.

Как и к сему бытию: я впервые к нему приобщился.

(Ибо кто истинно грезит — всё зримое грёзами грезит,

Льстиво ласкают те грёзы его самолюбия бездны.)

Да, я был горд столь солидным, достойным привеском,

который

Бюргерским сразу меня окружил бастионом, но часто

С робостью мысленный взгляд далеко отводя от потомства,

Путь свой искал к одинокой свободе пред жизненным

ликом.

Жизни я нравственным чувством алкал и искал её честно.

О, я любил их, печали моей и судьбы порожденья,

Их, что в людей превращались и ощупью судьбы искали,

Матери ради любил их, когда-то прекрасной принцессы,

Мной завоёванной в юности. Счастье её эти дети.

Помню, как первенец мой, миловидный, особенный

мальчик,

При смерти был, не единожды вспоротый скальпелем

хищным,

С оцепеневшим нутром он лежал деревянною куклой, —

Раньше столь крепкий, цветущий! — уже отходить

собирался.

Видя страданье её, моё сердце страдало от горя.

Души сплели мы, обнялись покрепче и плакали вместе.

Слишком внезапно мой дух, этот саженец юный и тонкий,

Корни раскинувши, очеловеченным древом явился,

Чтоб не смутила нежданность-негаданность мира такого.

Может быть, всё, что меня окружало, пробилось из грёзы,

А не из жизни (ведь слишком диковинна грёза, чтоб волей

К ней устремиться), точнее же — из красоты и печали?

Словом, предстала вся жизнь предо мной приключением

чудным.

Я благосклонно и радостно принял её, но, однако,

В целях защиты упорно хранил в себе хлад любопытства

И раздражался нередко на гомон её и помехи.

* * *

Время шагало, и в нём свой особенный путь пролагал я,

Самые близкие люди вокруг составляли общину,

Выросшую из мечты и отваги, до жизни охочей.

Вот уж четырнадцать лет миновало, как ввёл я невесту

В дом, и четыре потомка даровано нам семилетьем.

Семь ещё лет пронеслись, и казалось число завершённым.

Да, прекратилась прибавка в потомстве, развитие рода,

Друг подле друга они распускались — два маленьких мужа,

Пара игрушечных фройляйн, а жизнь от истоков бежала

Нитью, на коей уже и не лопались юные почки,

Те, что скрепляют покой бытия и развитие мира.

Время, однако, меня приучило любить, что имеешь.

Дело юнца — тосковать о несбыточном, дело же мужа —

Крепко любить. Ведь томится тоска по тому, что не наше,

Радуги мостики быстро наводит она, именуя

Всё не своё чудно-дивным. Любовь же — иное призванье:

Сердцем родное беречь, благословляя прекрасным.

Так научился я чтить человечье моих, и казался

Странным мой род мне, совсем не таким, как иные,

Отсветом жизни моей и исходом мечты сокровенной,

Духом от духа, какого и быть не могло на бумаге.

Разве труд жизни и творчества труд не едины по сути?

Дело искусства — не изобретенье, а совести дело.

Жить и творить — близнецы, и не мог различать я их вовсе.

Так я решился на то, что смущало меня и томило.

Бодрый покой обретя, я своим окончательно сделал

То, что им быть и должно. И не чуял я бремени боле.

Всё приключилось, когда этот лад отыскал я духовный.

Вызрев, явилась на свет ты, всей жизни моей

драгоценность, О золотое дитя! Я готов был к свиданью с тобою:

Все, что доселе рождались, лепились из плоти и крови,

Знаки моих приключений; ты же, о дщерь дорогая,

Плодом предстала любови мужской, полновесной и верной,