Поздние вечера

Я просматриваю дневниковые записи, сделанные Кином в Никольске-Уссурийском в 1922 году: «Никогда, кажется, мои мечты не оправдывались в такой полноте и близости, как сейчас. Соблазнительные образы подпольной работы буквально не давали мне покоя…» Еще одна запись: «Я учусь лучшему и большему, что может дать мне современность, — революции…» А вот как писатель говорит в романе «По ту сторону» о своем любимом герое Безайсе: «Это время ему нравилось, и он бы не променял его ни на какое другое… Такое время, говорил он, бывает раз в столетие, и люди будут жалеть, что не родились раньше. Тысячи людей готовили революцию, работали для нее как бешеные, надеялись — и умерли, ничего не дождавшись. Все это досталось им — Безайсу, Матвееву и другим, которые родились вовремя. Всю черновую работу сделали до них, а они снимают сливки с целого столетия. Их время — самое блестящее, самое благородное время…» Я уже говорил, что неправильно полностью отождествлять автора с героем, Кина с вымышленным им Безайсом, как это делают иногда, но в данном случае в словах Безайса звучит голос Кина.

Может быть, кое-кому это все может показаться достаточно наивным, но такое ли уж бесценное приобретение эта высокомерная умудренность? Можно, конечно, перевести на философский жаргон пословицу: всякому овощу свое время, и это если не утешение, то объяснение. Сен-Жюст в одной из своих речей в Конвенте предлагал, чтобы каждый француз, не имеющий друга или не верящий, согласно своему заявлению, в дружбу, изгонялся бы из пределов Франции. Он рекомендовал также, чтобы убийцам, если их жизнь пощажена правосудием, вменялось в обязанность всегда носить только черное платье как вечный траур по их жертвам. Те, кто только улыбнется при этом, никогда не поймут духовной атмосферы французской революции: ее воздуха, в котором дрожали и длились красноречивые обороты римских ораторов и стихи Расина. Двадцатые годы ближе к нам вчетверо, но, может быть, прав поэт, сказавший: «Юность наших отцов, точно повесть из века Стюартов, отдаленней, чем Пушкин, и видится только во сне»?..

В замечательном фрагменте «Мой отъезд на польский фронт» Виктор Кин писал: «…Я уезжал на фронт добровольцем. Ничего подобного раньше не было: весь семейный опыт оказывался бесполезным. В этой комнате, среди ее гераней, разыгрывалась распря с Польшей. Мы посягали на мировую историю. Польские корпуса взяли Житомир и Киев, форсировали Днепр, — ах, так? В таком случае штопайте мне носки, укорачивайте казенную солдатскую шинель, собирайте белье!»

Единственный сын Кина погиб в семнадцать лет в 1942 году, защищая свою родину. Как и Виктор Кин на польском фронте, его сын «отдал предпочтение пулемету», и врачам не удалось спасти его после тяжелого ранения. Но огромное число читателей бессчетных изданий романа «По ту сторону» и в нашей стране и за рубежом — его духовные сыновья и сыновья его поколения или сыновья сыновей. Мне верится, что эта книга прочтена или будет прочтена ими не с холодным любопытством, а как бывают прочтены вдруг найденные в глубине ящика отцовского стола его старый воинский билет, какие-то характеристики и справки и просто ничего не значащие бумажки, которым время придало таинственный и высокий смысл.

1965—1968

Встречи с Пастернаком (из воспоминаний)

Крыши городов дорогой,

Каждой хижины крыльцо,

Каждый тополь у порога

Будут знать тебя в лицо.

Б. Пастернак

Я познакомился с Борисом Леонидовичем в конце зимы 1936 года в доме Мейерхольда.

Всеволод Эмильевич пригласил меня на обед в обществе Пастернака с женой и Андре Мальро с братом. Обед за тянулся до вечера. Мальро со своим спутником уехал на Курский вокзал к крымскому поезду. Вместе с И. Бабелем и М. Кольцовым он отправлялся в Тессели к заболевшему Горькому. После их ухода я тоже хотел уйти, но меня не отпустили, и я провел длинный блаженный вечер в обществе Пастернака и Мейерхольда с женами за превосходно сваренным самим В. Э. кофе с каким-то необыкновенным коньяком.

Разговор за кофе был конфиденциален и интересен, но почти весь связан с Мейерхольдом и его тогдашним положением…

Потом сидели еще долго, говорили о разном, но, к сожалению, исключительность обстановки, моя перенапряженность, не нуждающаяся в оправдании, и несколько чрезмерные порции коньяка, который В. Э. щедро подливал, а я стеснялся отказываться, привели к тому, что я запомнил далеко не все, что тогда говорилось, за что себя на другой день беспощадно казнил.

Но все же это было началом знакомства с Пастернаком.

Встречая после Б. Л. довольно часто на концертах, я кланялся, и он отвечал, но разговаривать с ним мне долго не случалось, кроме одной встречи на Гоголевском бульваре, когда он сам остановился и заговорил с необычайной прямотой и откровенностью…