Поздний звонок

Есперсен: «Сам доктор Заменгоф дважды, в 1894 и в 1896 годах, предлагал крайне радикальные реформы эсперанто, но его ближайшие сподвижники наложили на них запрет. При этом многие из предложенных им изменений совпадают с идеями де Бофрона (в качестве примера упомяну – е вместо – au, устранение окончания множественного числа – j, bona patry вместо bonaj patroj, Anglio вместо Anglujo, в высшей степени разумное breva вместо mallonga и т. п.). Будучи самоучкой, доктор Заменгоф…»

Возникло странное чувство, будто всё, о чем он сейчас читает, каким-то образом связано с Казарозой. Ее имя было похоже на все эти слова и в то же время казалось тенью чего-то, что не имеет имени.

«…доктор Заменгоф неоднократно заявлял, что согласится, если компетентный научный комитет изменит его язык до неузнаваемости, лишь бы за ним осталась роль международного, однако в январе 1908 года он неожиданно, без объяснения причин, разорвал все отношения с делегацией, заявив, что эсперанто никаким изменениям не подлежит».

Затем шла биография де Бофрона, его фото с помещенным под ним изречением «Больше исключений – вот мое правило!» и раздел с благосклонными высказываниями об идо «знаменитых людей», чьих имен Вагин никогда не слыхал. Он уже приступил к заключительной «Памятке идисту», когда появился Свечников.

– Ушел часа два назад, – ответила ему Надя на вопрос об Осипове и снова замолотила по клавишам.

– Куда?

– Он мне не докладывается.

– Казароза вчера была с сумочкой, – сказал Вагин. – Она у меня дома.

Ответить Свечников не успел – влетел запыхавшийся Даневич.

– Николай Григорьевич, – с порога выпалил он, – я вам на улице кричал, вы не слышали. Нужно поговорить.

– Говори.

– Лучше там, – кивнул Даневич в сторону соседней комнаты, где сейчас не было ни души.

Свечников двинулся туда, приказав Вагину:

– Подожди меня. Я сейчас.

Глава 9 Жертва

1

По Комсомольскому проспекту, бывшей Кунгурской, дошли до Покровской, теперь – Ленина, проехали одну остановку на трамвае и погуляли в сквере возле оперного театра. Раньше здесь были торговые ряды, снесенные так давно, что успели состариться посаженные на их месте тополя. Часам к семи вернулись обратно в гостиницу. Свечников пригласил Майю Антоновну поужинать вместе с ним в ресторане, но она постеснялась. Он поел один, поднялся в номер, и сразу же телефон залился одним бесконечным звонком. Звонила дочь из Москвы.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Нормально, – сказал Свечников.

Она не поверила.

– Я по голосу слышу, что ты меня обманываешь.

Он не стал спорить и промолчал. Дочь сменила тему:

– Ты не забыл, что сегодня годовщина маминой смерти?

– Нет.

– Я была в колумбарии, надо подновить надпись на плите. Какой краской лучше сделать, золотой или черной?

– А серебряной нельзя?

– Нет. У них только золотая и черная.

– Тогда как хочешь.

– Мы ездили к маме вместе с Эллочкой Вартанян. Она сказала, что Милочка умерла еще зимой.

И Эллочка, и Милочка были подругами жены. Она их называла приятельницами. В Лондоне жена жила замкнуто, а по возвращении в Москву стала вдруг необыкновенно общительной. В доме вечно толклись соседки, портнихи, соученицы по гимназии или по курсам, ушедшие на дно в Петрограде и всплывшие в Москве. Жена рассказывала им про Англию. Особенно часто повторялась история о том, как ей удалось разоблачить няньку их годовалой дочери. Девочка стала вялая, не улыбалась, не играла с игрушками. Жена заподозрила неладное, стала следить за нянькой, и обнаружилось, что эта хитрая старая мисс в бутылочку с молоком подмешивала немного виски, чтобы ребенок не плакал и всё время спал, а сама тем временем спокойно погружалась в чтение. «Как вы думаете, что она читала? – жена делала интригующую паузу и сообщала: – Библию!» Слово «ханжество» она произносила с таким омерзением, словно ничего более ужасного ей в жизни не встречалось.

С нянькой жена объяснялась чуть ли не знаками, в лавках ее тоже плохо понимали, но в Москве она взяла себе манеру на людях говорить со Свечниковым по-английски, словно это был ими придуманный и понятный им одним тайный язык двух любящих сердец. Он злился, нервничал и не отвечал.

То, что осталось от жены, лежало в керамической урне, урна – в бетонной стене колумбария на Донском кладбище. Стандартная ниша была рассчитана не на один такой сосуд, и надпись на плите высекли с тем расчетом, чтобы хватило места на второе имя. Гнить в земле Свечников не хотел. Очевидная неопрятность этого процесса пугала и делала бессмысленной всю прожитую жизнь. Люди его круга и возраста предпочитали огонь, пусть не живой, а бьющий из газовых горелок Донского крематория.

– Ты когда приезжаешь? – спросила дочь.

Он назвал день, время прибытия, номер поезда и вагона.

– Я встречу тебя на машине, – сказала она.

– Не нужно. Я сам.

– Нет, я встречу. Пока.

– Пока.

– Мне не нравится, как ты со мной прощаешься. Ну-ка, поцелуй меня.