Поздно. Темно. Далеко

Винограй разошелся с Эммкой и пьет по-черному. Несчастная Ирочка. У меня на этом фоне, как ни странно, все хорошо. Аж совестно. Я теперь маститый критик и работаю старшим научным сотрудником в НИИ Киноискусства, где директором Лесь Адамович. Неслабо, как говорит гениальный Алеша, я вам о нем писал. Он, правда, ничего сейчас не пишет, рифмы, говорит, кончились.

Да, батьки мои, чуть не забыл — я женился. Ради Бога, не беспокойтесь — Кларисса Борисовна женщина хорошая, плавала штурманом по Охотскому морю. У нее трое детей: старшей — девятнадцать, а младшей — тринадцать. Среднему — Кузе — шестнадцать, совсем уже взрослый, и непонятно — он мне пасынок или я ему сын. Кларисса обещала мне родить девочку, ей ничего не стоит. Именно девочку, и я назову ее Машей и буду вытирать ей попу. Карла дразнится, говорит что я каждое утро оглядываю постель — не родилась ли дочь, не плачет ли.

Ладно, дорогие, когда все утихнет, мы всей семьей приедем к вам в гости, обязательно. Будьте мне здоровы, обнимаю вас, да хранит вас Бог».

Не знаю, насколько гениален был Кабаков, и Петрушевская, и другие, под знаменем какого — общественного ли? — садизма-мазохизма, под руководством какой партии трепетали они, только давно уже все рассказал поэт:

«Встает заря во мгле холодной,
На нивах шум работ умолк,
С своей волчихою голодной
Выходит на охоту волк;
Его почуя, конь дорожный Храпит. —
и путник осторожный
Несется в гору во весь дух;
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева —
А главное —
В избушке распевая, дева
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней»

В темном пятнышке этой лучинки не сразу заметила Татьяна, что дети выросли, у Татули у самой уже две девочки, да какие! — Сашенька и Машенька, и Женя Тихонов, тишайший и медлительнейший их папа, окончив художественное училище, учится на богословском факультете.

Уехали в Америку Сашка и жена его Мария, оба тощие, растерянные, с горшком в авоське, с годовалой Анькой, кричащей на весь аэровокзал: «Да-ай!».

Появилась Карликова дочка Маша из Подольска, у Маши тоже две девочки, а мужа, майора-танкиста, она выдернула из армии. Ходила к министру — не помогло, тогда Маша купила бутылку водки и сказала: «Пей, а на работу не ходи. И не смей платить партийные взносы».

Приезжала редко, с подарками, делилась своими тайнами, а подросшая Катя вела себя, как мачехина дочка — заставляла мыть посуду вместо себя. Помыв посуду, Маша учила недоверчивую Катерину нравиться мальчикам.

В свете лучины всплыл Ян Яныч, внезапно и не торопясь, как старая щука возле лодочки. Увлек Карла к себе на Пелус-озеро, показал пламенеющую калину, черные доски причала. В вымирающей деревне тихонько дышала у себя на печи последняя старуха. По ночам на озере в голос страдала гагара, не улетевшая со стаей, обреченная, подранок, видимо.

Промелькнули вернисажи на Битце. Торговать картинами Карл, оказалось, начисто не умел, стоял, замерзший и недружелюбный, не то что Илюха, — Илюха царил, убалтывал, негодовал, и очень скоро оброс поклонниками и коллекционерами. Тем не менее работал он все серьезнее, и Карл хвалил его:

— Как художник ты сначала научился говорить «мама», теперь ты умеешь говорить «здравствуйте». Если научишься говорить «спасибо», — большего и желать нечего.

Промелькнул, проездом из Печоры Морозов с Людой, лобастый, длиннобородый, набожный.

— Нехристи вы с Катькой, нехристи, — корила Татьяна Карла, — за вас и записку батюшке передать нельзя.

— Танечка, ты же знаешь, что я всегда последний, — отмахивался Карл. — Нет, я серьезно. Ну что за поветрие…

— И Ян Яныч — тоже по поветрию? И Тихоновы? И Морозов?

— Ну, для Морозова это очередное сыроедение…

— Молчи, — сердилась Татьяна, — старый человек, с чувством слова, а несешь иногда такое… При чем тут поветрие? Прежде чем родиться, никто не спрашивает, как там погода, и что надевать, и что скажут…

Морозов заставил-таки Карла надеть штаны, поймал на вежливости, и вывез в Коломенское гулять.

— До вас дошла книга протоиерея Александра Шмемана? — спрашивал он Татьяну, — а «Протоколы сионских мудрецов»?

Он читал святых отцов с удовлетворением посвященного, как читал некогда ксерокопии Солженицына и Набокова.

По Коломенскому Морозов ходил, как в гостях у знатного, но хорошего человека, мягко улыбался.

— Боже, как хорошо, — произнес он остановившись.

Карл недоверчиво глянул. Но Морозов не скосил ироничного взгляда, он и вовсе не ждал реакции — он смотрел на белое небо, как на картину.

— Не знаю, неизбежна ли книга, — размышлял Карл, — но это… «не стойте только над душой, над ухом не дышите».