Поздно. Темно. Далеко

Этим летом умер батя, первая моя осознанная вина не давала мне покоя, я вспоминал все свои грубости, тупое свое непонимание… но было еще томление иного рода, пока неопознанное.

Жора Бутько, скульптор из Запорожья, отлил из бронзы барана в натуральную величину. Баран был как живой, это было глупо, к тому же дорого. Как он изловчился договориться с форматорами, неизвестно. Баран на просмотр представлен не был, а стоял в общежитии на деревянном барабане и поражал, боюсь, заражал даже своей тупостью.

— А что, — пожимал могучими плечами Бутько, — вон, клодтовские лошади тоже натуралистичны.

В конце концов мы к барану привыкли, чокались с ним, почтительно кланялись ему. Бутько, напившись, читал «Думу про Опанаса». Баран и Багрицкий органично уживались в одном человеке, он становился все симпатичнее, и когда предложил сходить с ним в литобъединение, я согласился почти сразу. Для понта я решил прикинуться поэтом из Одессы и два дня сочинял стихи.

— Чтобы были похожи на настоящие, — предупредил Бутько, — а то неудобно.

Я сочинял, поглядывая на барана:

Здесь древность в пепельной полыни,
И пряности тугих ветров,
Здесь проступает красной глиной
Земли запекшаяся кровь.
Обрывов поднятые плечи,
Песок в рассоле — добела,
И в крике чайки человечьем
И миг, и вечность — пополам.

— Ну, ты не очень, — испугался Бутько, — а впрочем, здорово. Зададим им шороху.

— А ты, — спросил я, — что будешь читать?

— Я иногда там читаю, — важно замялся Жора, — но вдвоем сподручнее.

Литобъединение было во Дворце Промкооперации на Петроградской стороне, руководил им Сергей Давыдов, известный поэт, снисходительный толстый жизнелюб.

По коридору пробегали посиневшие девушки в балетных пачках, за многочисленными дверьми продувались духовые инструменты, противный женский голос кричал: «Раз, два, три, раз, два, три…»

Я удрученно продвигался сквозь эту самодеятельность, жалея, что пришел. Сбежать — догадывался я — уже не удастся. На двери была приколота бумажка «Лито», и мы вошли.

Нет, ничего страшного, полтора десятка обыкновенных людей, никакого карнавала, сидят, слушают. Говорил худощавый молодой человек лет около тридцати, рассказывал что-то медленно, смачно, вытягивая губы вслед за улетающими словами:

— А я им говорю, смешные лю-уди, если вы меня не пустите, что скажет Арагон, что скажет Эльзочка…

Это знаменитый Виктор Соснора пришел в гости и рассказывал о своей поездке в Париж. Потом тощий, беззубый, страшный, как черт, Виктор Ширали читал: «Уедем, Ауа, за город, за город…»

Это «Ауа» меня восхитило. Я не знал, что это такое, да и не хотел знать, — это было похоже на заклинание. Вот это «Ауа» — сама поэзия, догадался я. Скоро, впрочем, оказалось, что Ауа — это просто Алла, которая сидела тут же, не сводя с Ширали влюбленных глаз.

Будько представил меня как одесского поэта.

— Не одесский поэт, а поэт из Одессы, — сердито поправил я.

Соснора с интересом скосил на меня коричневый рыбацкий глаз.

— Посидите пока, — сказал Давыдов. — Ну, давай, Жора.

Жора выдал:

«Ты свежа, как побеги мая,
Ты чиста, как роса на побеге,

Ты земная, нет, не земная,

Ты, наверно, оттуда, с Беги…»

Я не знал, куда деваться. Потупив голову, я чувствовал, что все почему-то смотрят на меня. «Вот тебе и Багрицкий… Баран!»

Когда пришла моя очередь, я уже ничего не чувствовал.

Звуки цвета, света запах
Бьют в глаза и сводят челюсть,
Помидоры на весах,
Словно девки на качелях.

Они пьянят и рвут зрачки,

Как кровь, как плащ тореадора,
И разъяренные бычки
Бросаются на помидоры.

— Еще, — сказал Давыдов.

Лягушка по морю плыла.
Она в отчаянъи была.
А крабы замерли на дне,
А чайки квакали над ней.

Ей виделись ее сородичи,

Кувшинки, над водой лоза,
И закрывала она с горечью
Свои соленые глаза…

— Еще, — сказал Давыдов.

Земля полна полночных скрипов,
Необъяснимых, может быть,
По побережью ходит рыба,
Стучится в двери, просит пить.

«Если попросит еще, сошлюсь на головную боль», — решил я, — больше читать было нечего.

— Да, — сказал Давыдов, — и что, печатали?

— Нет.

Давыдов кивнул.

— Некоторые строчки — просто шедевры, — протянул Соснора, — но, старик, нет платформы.

— Какой платформы? — уставился я на него.

— «Помидоры, словно девки на качелях» — это бриллиант, но нужна оправа…