Поздно. Темно. Далеко

Татуля едет неохотно: скучно там, была бы дача, а то — деревня, бабушка командует, и мамина тетка Женя, и мама там другая, заодно с ними, пойти некуда, лес кругом, прямо беда — не для того она родилась, чтобы полоть клубнику и мыть посуду.

«Скорее, скорее», — торопилась Татьяна, — призрак прокуренных заплеванных подъездов с неумеренными, невыверенными подростковыми голосами, телогрейками, брошенными на бетонные ступеньки, истошными гитарами, — призрак отлаженной беспризорщины, отчаянного самоутверждения стоял перед ней. Ведь эта дурочка… Но, слава Богу, мы едем, мы уже уехали, и надо выдохнуть и прийти в себя.

«Гитаристы волосаты, — вспомнила Татьяна стихи Тихомирова, покойного Санечки, — долговязы и худы, а их девушки — носаты, не годятся никуды».

Вот уже третий год, как Саня погиб, мчался, влюбленный, из Переделкино в Москву по гололеду и электричка мчалась проходная, и задела его, когда он карабкался на оледенелый перрон.

Не прав был Саня, в Переделкино надо работать, или, на худой конец, пьянствовать, а не бегать по девушкам, или хотя бы не так далеко, но вся жизнь его была исполнена отчаянной неправоты — он был не прав перед издателями — стихи его знали и любили несколько десятков человек; перед вахтершами Дома литераторов — просроченным членским билетом, перед, разумеется, женой, и перед сыном, — пропадал на заработках в бесконечных поездках с выступлениями в клубах, районных и заводских.

Возвращался виноватый, и тут же был уличаем во вдохновенном пьянстве, в шампанской влюбленности, в чудесной поэзии.

«Во сыром бору-отчизне вырастал цветок.
Непостижный подвиг жизни совершал, как мог»

Неуместная — в Доме литераторов — панихида, завзятые писатели недоуменно шарахались, проходил Вознесенский в ресторан, заметил, попросил повязку и стал в почетный караул с таким чувством правоты, как будто это именно он, а не кто другой, убил поэта Александра Тихомирова.

Перекрестил покойника Владимир Леонович, за что и был на следующий день рассыпан набор его книги, выходившей было в издательстве «Советский писатель».

«Мы едем, едем, едем», — возбуждала в себе ликование Татьяна, но пока что не ликовалось: тяжелы были сумки, и Меркуцио в корзинке, затянутой марлей, норовил выскочить и противно выл, и Татуля подавленно молчала, а главное, еще не верилось, что впереди два месяца, а если с отгулами, то и два с половиной, деревни — с мамой, и с детьми, и с теткой, и Карл приедет, закончит работу и приедет.

— Из своего дома — отдыхать в свой же дом — не тяжело ли? — спрашивали Татьяну.

— Нет, — смеялась она, — для меня Чупеево, — с бабушками, собаками и кошками — что-то вроде коммунизма. И денег не нужно.

Деньги, действительно, если бы и были, тратить было негде — ближайший сельмаг был в десяти километрах бездорожья.

Главную, весеннюю перевозку продуктов совершал Шурик — набивал багажник и заднее сидение «Москвича» и прицеп коробками с надписями «МАМА», «ЖЕНЯ», «ТАНЯ» и двигал, матерясь, через Дубну на Кимры, захватив с собой за неимением места только маму.

Остальные добирались на электричке, и на причале у теплоходика разворачивался спектакль.

Зрителей было много, но они были недоброжелательны, так как тоже претендовали на место на теплоходе. Чем ярче был спектакль, тем мрачнее становились зрители.

Гора коробок, авосек, портфелей и рюкзаков была охраняема малолетней Катей, сжимающей в руке поводок с Мотей, дворовым шпицем, рвущемся обласкать весь мир. Белка, собака тети Жени, по старости сидела самостоятельно и горестно кивала.

Примерно за час до отправления мама обходила всех ожидающих и допрашивала:

— Скажите, пожалуйста, пароход будет?

— Должен быть.

— А его не отменили?

— Да вроде нигде не написано, — пожимали плечами допрашиваемые.

— Так, а к какому причалу он подойдет?

— Наверное, ко второму.

— А как вы думаете, с чем это связано?

Карл, зорко следивший за диалогом, подходил.

— Я все узнал, Антонина Георгиевна, пойдемте, расскажу.

И, отведя тещу в сторону, рассказывал, что теплоход ожидается по расписанию, в шестнадцать десять, и подойдет он, как всегда, ко второму причалу, а касса уже открылась, и Таня заняла очередь, и на покупку билетов уйдет минут десять.

Антонина Георгиевна тут же начинала действовать.

— Женя, Иня, — кричала она сестре и ее мужу Виргинию, — Карл говорит, что уже можно перетаскивать вещи!

И тут же вцеплялась птичьими своими лапками в самые тяжелые коробки с грозной и жалобной надписью «МАМА». Набегал Карл и, сопя, пытался отодрать ее прозрачные пальчики от коробки, но пальчики крепко оплетали веревку и заметно твердели. Побежденный Карл отшатывался и перелетал через тетку, склонившуюся над коробками с надписью «ЖЕНЯ».

Тетка звонко пугалась и на весь причал спрашивала, не ушибся ли Карлуша. В дверях конторы появлялась побледневшая Татьяна с билетами, на нее радостно, как Карл из командировки, налетал вырвавшийся Мотя и лизал ей щеки. Плакала Катя.

— Мама, убери Мотю, — громко умоляла Татьяна, — и сядь возле Кати, без тебя обойдемся.