Поздно. Темно. Далеко

Эскалатор, тут же вышедший из строя, вел, как и лестница, к Приморской улице и, через улицу, к новому морскому вокзалу, построенному во всем блеске посохинской школы.

Громадная стеклянная коробка, по тонкому замыслу авторов, должна была изображать корабль. Она и изображала, с той же мерой достоверности, с какой монреальский павильон на ВДНХ изображал собой милицейскую фуражку. Естественно, в коробку эту натекла постепенно такая же уродливая и незатейливая жизнь.

Пассажиров, ради которых все и задумывалось, было мало, и они были незаметны, робки и транзиты. Постоянными же обитателями нового морвокзала стали хорошо одетые темные личности — торговцы иконами, фарцовщики, щипачи и завмаги. Повезло дешевым проституткам, обитающим неподалеку, на Приморской улице и на спуске Кангуна, в просторечии — канаве. «Бигсы с канавы», довольствовавшиеся прежде бутылкой портвейна, приоделись, покрасились, подорожали, и, казалось, отрастили себе длинные ноги.

Старое здание морвокзала, хоть и утратило свое международное значение, не пострадало. В темном маленьком ресторане с ложно-классическими пилястрами, лепным фризом и морскими пейзажами, собиралась прежняя публика. Помимо солидных мореманов — старпомов и стармехов с дамами, удалых аспирантов водного института, — никуда не делись воспитанные бандиты с Пересыпи и Молдаванки, карточные игроки по-крупному деятели эстрадного бизнеса и мелкие партийные функционеры, гарантированные здесь от нежелательных встреч.

Дел здесь почти не вели, преимущественно танцуя под оглушительный оркестр. Официантки были в основном пожилые и приветливые, не в пример молодым бесстрастным вышибалам нового морвокзала.

Сегодня здесь гулял Ляля, карточный шулер, выигравший, говорили, то ли двадцать, то ли тридцать тысяч. Ляля сосредоточенно плясал посреди зала, высоко подбрасывая ноги и размахивая руками. Ему было лет шестьдесят, был он строен, похож на провинциального актера, с печальным взглядом и бровями, как у Пьеро, — домиком. Прихлебатели хлопали в ладоши, какая-то толстая домашнего вида женщина пыталась плясать вприсядку.

«Но и Молдаванка, и Пересыпь, — убеждал оркестр, — обожали Лялю-игрока».

В зал вошел смуглый молодой человек небольшого роста, лет тридцати. На нем был роскошный английский коричневый костюм-тройка и старая, коричневая же фетровая шляпа. Китайскими глазами, какие бывают у украинцев южных провинций, мрачно смотрел он из-под черной челки на пляшущих. Затем увидел в углу пустующий столик на двоих и направился туда.

— Так, — сказал он подошедшей официантке, — бутылку минералки, кусок мяса и бутылку водки.

— Эскалоп, шашлык, шницель, люля-кебаб?

— Все равно, — сказал молодой человек — Кусок мяса. Натурального.

Официантка кивнула и отошла.

— Погодите, мамочка, — окликнул молодой человек, — отыщите мне, пожалуйста, ну, где-нибудь на кухне, граненый стакан. А?

«Улица, улица, улица родная, Мясоедовская улица моя-а-а-а…» — пел оркестр популярное сочинение Мориса Бенимовича.

Молодой человек ощерился, как от боли, достал прямую английскую трубку и стал набивать ее табаком из замшевого кисета, на котором голубым мулине был заботливо вышит запутанный вензель с росчерками.

Набив трубку, он опомнился, снял шляпу и положил ее на противоположный стул.

— Еле нашла, — сказала официантка, ставя перед ним граненый стакан. — Может, салатику? — спросила она. — Мясо надо подождать.

— Как хотите, — сказал молодой человек — Спасибо, мамочка.

— На здоровье, рыбонька, — отозвалась официантка и пошла в буфет. По дороге она оглянулась. Молодой человек медленно налил три четверти стакана водки, полфужера минеральной воды и, положив руки на стол, задумался. Затем залпом выпил водку, посомневался и отпил воды из фужера. Официантка вздохнула и пошла по своим делам.

«Ха-ва-нагила», — пел Ляля вместе с оркестром, большими пальцами зацепившись за лацканы пиджака и выделывая что-то ногами. За столиками в такт хлопали в ладоши. Две девицы вскочили и повисли на Ляле, мешая ему танцевать, Ляля засмеялся, слегка стукнул их лбами и закричал:

— Василий Петрович, закрывай, на хрен, кабак! Никого не выпускать, Ляля радуется жизни. И пусть никто себе ни в чем не отказывает.

Он обвел всех веселыми глазами, остановившись на незнакомом молодом человеке.

— А скажи, Ляля, честно, — дружелюбно спросил молодой человек, — а что, хвост у тебя есть?

Он, улыбаясь, ждал ответа, боковым зрением поглядывая на Лялиных соратников, среди которых то ли прошел, то ли почудился угрожающий ропот. Ляля засмеялся.

— У Ляли все есть, — сказал он с достоинством. — Дыши пока.

Веселье продолжалось, гремел оркестр, несколько посторонних посетителей, расплатившись, жались по стеночке к выходу. Молодой человек был пьян и, не допив бутылки, требовал вторую. Он стучал вилкой по столу и громко смеялся. От Лялиного стола отделился рябой мордоворот, сбросил шляпу на пол, подвинул стул и сел рядом.

— Сашя, — представился он. — Будем выступать дальше?