Поздно. Темно. Далеко

И все-таки холодным вечером, когда не клюет, а уйти невозможно — поплавок живет, дышит, сомневается, — препоручив детей усталым от огорода бабушкам, Таня, видная издалека, сиреневая от заката, медленно приближалась к Старой деревне, к толстым усадебным березам, приносила дедушкин брезентовый плащ, термос с крепким чаем и бутерброды. Карл отдавал Тане тяжелую удочку — телескоп, с наслаждением держал в посиневших руках горячую крышку с чаем, проглатывал бутерброд.

Обыкновенно, когда Таня была уже в десяти шагах, случалась поклевка, но Карл, как правило, опаздывал. Все равно, с приходом Татьяны происходило на дне оживление, случалось и ей, почти уже в темноте, вытащить окушка, а то и подлещика.

— Дай-ка мне сигарету, — отдавала удочку Таня, — я сегодня выкурила всего одну.

При маме она не курила, мало того, отчаянно, как в детстве, боялась, что та узнает.

Двух недель в деревне достаточно, а потом — Карл ждал этого целый год — побыть одному, дома, и поработать. Чем не Дом творчества, даже лучше, если суметь отфутболить надоедал — все привычно, отлажено, ничего не отвлекает.

Стихотворений двадцать в год, больше не получается, и половина из них приходится на такие вот летние дни.

Если суметь… Придет Винограев, естественно, в самый неподходящий момент — если стихи, ладно, можно отложить на ночь, а если футбол…

Юрочка устраивается поудобнее и начинает комментировать комментатора, смеяться над ним, придираться к словам, возмущаться всеобщей поголовной безграмотностью.

Садится он вполоборота к Карлу и к телевизору, поглядывая то туда, то сюда, но больше на Карла. Когда случается опасный момент, замолкает, потом презрительно фыркает:

— Ну, а пока там неинтересно, давай, я тебе стишок прочту.

— После, Юрочка, после, — стонет Карл.

Юрочка на миг замирает, обижается, вынужденно смотрит на экран, затем, как ни в чем не бывало, рассказывает о своей новой работе в музее Талантливейшего поэта, где он заведует сектором внемузейной работы, о грандиозном плане — устраивать по четвергам поэтические вечера.

— Бабы, конечно, заели, но директор, Светлана Евгеньевна, вроде бы ничего.

— Ну, — кричит Карл, — ну, отдай же налево!

Юрочка озадаченно смотрит на Карла, затем на поле и машет рукой.

Эмма, кажется, перестала его понимать — ну, выпил, так ведь надо. Ирочке еще пяти нет, а она бегло читает и, похоже, будет рисовать по-настоящему.

Странно, человек со страстями, бесстрашный, порой отчаянный, ухарь и гусар — ищет удовольствия от общения с людьми самыми разными, без разбора, радуется, как кошка, доброму слову — и не понимает футбола. Или у него детства не было? Или оно только начинается? Или он, как спящая красавица, грезит в ожидании поцелуя прекрасного принца? Не дай Бог, поцелуют его власти, он так расколдуется! Он смог бы, хотел бы стать начальником любого ранга, и тогда… Был он сержантом в стройбате, рассказывал. Уши вянут.

Футбол кто-то называет искусством, кто-то — азартной игрой. Это так же неверно, как утверждение, что футбол развивает здоровый дух и что «парни всей земли» и так далее.

Футбол — это история, история голого человека на зеленой траве, не записанная, не спетая, не придуманная, зеркало судьбы, жизнь в чистом виде, и твоя, зрителя, в том числе.

Медлительно и грозно разворачиваются полтора часа сомнений, удач, падений, приступов счастья и черной меланхолии. Люди взрослеют, понимают, влюбляются, изменяют, болеют и умирают.

Тренер, пресвитер, может только предполагать, надеяться, разводить руками и молиться, матерясь.

И в то же время эти люди безгрешны в Эдеме зеленой травы, белый мячик крутится под ногами, летает над головой.

Смотреть футбол надо одному, это из личной жизни, болельщики не понимают друг друга, а если и понимают, — исчезает волшебство, футбол превращается в зрелище, где допустима ненависть, даже к любимой команде, если она не оправдала ваших надежд.

Это уже скучно, лучше выпить водки.

После матча Карл надолго старел или молодел, в зависимости от содержания прожитой этой жизни.

До открытия ломбарда оставалось минут пятнадцать, но очередь стояла уже на лестничных маршах трех этажей, безмолвная еще, сонная, угрюмая.

Ломбард помещался на Арбате, во дворе мрачного здания, вход с переулка. Во дворе стояли деревянные решетчатые ящики из-под овощей, на них постелены были газеты, но никто еще не сидел. Это будет днем.

Если вы хотите время от времени отлучаться, и подолгу, следует сделать что-нибудь, чтобы вас запомнили с самого начала. Ни скандалить, ни гоготать Карлу не представлялось возможным, и он предпочитал запоминаться измором — первые несколько часов стоять на своем месте, отбегая только на короткие перекуры.

Самым долгим почему-то был первый лестничный марш, непонятный затор образовывался и на третьем, у самого входа в зал. Если вы попадали в зал до обеденного перерыва, до двенадцати, шансы ваши успеть возрастали.