Пожар Латинского проспекта. Часть 3

Размечтался!

Всё случилась ещё до занятия. Люба, пришедшая, как ни странно, с большим запасом (наверное, всё-таки специально акцию готовила!), стоя в некотором отдалении от меня, всеми забытого и тихо сидевшего на скамеечке, вдруг обернулась, и громко, на всю почти уже полную группой студию, с улыбкой, в которой вполне можно было заподозрить добродушную простоту, спросила:

– Как у тебя дела-то?

– Да нормально всё, – радостно опешил в первый момент я от нежданного такого внимания, лишь через некоторое время смекнув: это же она от меня, «на группе», открещивалась!

Как, мол, дела – сто лет ведь я тебя уже не видела – не говорила! Да и видеть-то, честно сказать…

И зачем так, на публику – они-то все ей кто? Ужель какие-то отношения с кем-то здесь намечались? Уж не с Андрюшей ли, центровым?

Вот ляпнуть бы сейчас, в наивном удивлении глаза округлив: «А что может за тот час, как мы с тобой… Поднялись – расстались – разве могло что-то случиться – измениться?» Весело бы было! Разбитно! Плеснул бы ты, Гаврила, радости в этот мир чуток!

Только вот с коня бы рыцарь вмиг слетел, пронзительным взглядом карих глаз, как острым копьём, сражённый. Наповал. Своей же Королевой Любви и Красоты…

Поэтому: «Рыцари пожелали биться тупым оружием!» В общем, смолчал я.

Такой уж танец этот – танго: кто кого!

– Раз, два, три, четыре! Пять, шесть, семь, восемь!.. Пошли в диагональ!

Пошли! С моей партнёршей – на край света: вдоль и поперёк! И нормально будет у меня всё – нормально!

* * *

И уже на следующий день, в пятницу, был дан мне свыше знак. Телефонным звонком с улицы Мечникова.

– А вы дымоходами, пишете, тоже занимаетесь?.. Понимаете, у нас труба на чердаке отсыревает, и течёт по трубе вниз – в комнату… Нет, сегодня, наверное, не получится, а завтра – в субботу – сможете?

Небо меня не оставляло.

* * *

Вряд ли это был тот самый дом, в котором квартировались Нахимовы. Люба же говорила мне: «Да я там не так давно была: тот особняк уже перестроен». Значит – по соседству. Главное же – на той самой улице и – у хороших людей. Хозяйка, занимавшая второй этаж со взрослыми сыном и дочерью, была учительницей музыки.

– Каждый человек имеет музыкальный слух: просто надо его развивать… Есть хороший для этого инструмент – камертон.

– Надо будет в рейс мне взять!

Что же до трубы, то там действительно был нелёгкий вариант. Она прела от паров кухонных вытяжек – не дыма даже печей или каминов. И разобраться в хитросплетении дымоходов, не взобравшись на самый конёк черепичной крыши – к трубе, было невозможно: как водится, хозяева категорически не ладили с соседями снизу, отчего и вход в квартиру тех был заказан.

Сколько я в старых немецких домах с дымоходами ни возился – здесь всегда, почему-то, такая катавасия! Просто-таки, как правило. Которое я уже в расчёт заранее прозорливо брал, а потому и не дымился чёрной злостью: затем я сюда и пришёл, трубочист-освободитель!

– Ладно, – кивнул на то сын хозяйки, – я на неделе с друзьями договорюсь – одолжу лестницу алюминиевую. Но это, наверное, не раньше середины недели будет.

На том и порешили.

* * *

Выходные я опять бродил по дачным обществам – уже в родной стороне: за улицей Емельянова. Оклеивая придорожные столбы никчёмными своими объявлениями и бормоча, как обычно, какую-нибудь околесицу себе под нос. Но хоть наушники от мобильного телефона к ушам тянулись: встречные прохожие могли решить, что я просто подпеваю.

Укоренившаяся эта привычка была родом из трюмного одиночества, и в ушаковский период усилилась она порядочно. Внутренние диалоги, переговоры с камнем, монологи с самых высоких трибун были результатом размышлений о судьбах отечества и путях человечества и отголоском собственной своей, мелкошкурной доли. И в мутном словесном потоке порой намывалась крупица золотой мысли.

Примечали, конечно, эту мою особенность – по долгу службы.

– Правильно: отчего не поговорить с хорошим человеком! – ухмыляясь, одобрительно кивал на то Миша.

Уже и дома я заговариваться стал. Однажды, «гоняя» в голове что-то своё, шёл в прихожей. Разминувшись в её узкости с Семёном, втихомолку вроде, обозвал то ли кого-то мне насолившего – Костика, кого же тогда ещё? – а может, и себя самого – заслужил ведь сто раз:

– Пиндюк, а!

Конечно, чуть-чуть иное словцо употребил.

– Мама! – моментом возопил Семён, – А папа меня пиндюкой назвал!

– Сёма, да это не на тебя я!..

– Сынок, ты записывай всё, что папа такого говорит, – психологически-знающе разрешила ситуацию Татьяна.

Он записал на маленьком блокнотном листике, с грибочком в уголке, вывернув букву «3» в другую сторону.

Писать ведь ещё толком не умел, а компромат на отца уже собирал…

Пиндюка!

Листочек этот я хранил, как дорогое.

* * *

За изобилием бездельного времени, во вторник я явился в студию чуть не за полчаса до начала занятия. Артём жучил совсем уж юную пару – лет по восемь-девять, если не меньше, танцорам было. В руках маэстро играл невесть откуда взявшейся бамбуковой палкой, которая была, как водится, о двух концах. Пока что он на неё опирался, как на трость.