Пожар на Хайгейт-райз

– Свобода требует постоянной бдительности, – ответила она. – А ты сказал – добродетель. – Не дожидаясь указания, она достала из саквояжа Шоу рулон чистого полотна, размотала его и плеснула на него спирту из взятой оттуда же бутыли. – Сядьте! – велела она Паскоу и, как только он выполнил ее требование, стала промывать его рану, очищая ее от обрывков ткани и скопившейся крови, пока не обнажила разрез полностью, после чего прижала к нему тампон из того же полотна.

Он скривился от боли и издал слабый стон, когда спирт попал в открытую рану, но никто не обратил на это внимания.

– Свобода и добродетель – отнюдь не одно и то же, – с чувством заявил Хэтч. Лицо у него приняло напряженное выражение, глаза заблестели. Для него этот вопрос явно в значительной мере перевешивал все эфемерные причины дуэли. – Именно ради этого мистер Паскоу рисковал своей жизнью, именно это он защищал!

– Вздор! – рявкнул в ответ Шоу. – Добродетель не подвергалась никакой опасности, а тыканье друг друга шпагами на лугу уж никак не способно защитить вообще ничего!

– Не существует никакого иного законного способа предотвратить распространение вредных, пагубных, опасных и разрушительных идей, которые он пропагандирует! – выкрикнул Паскоу, невзирая на манипуляции Пруденс, от которых у него побелели даже губы.

А Лелли тем временем уже направилась обратно к дороге, намереваясь заняться собственными делами. Ее прямая фигура с расправленными плечами виднелась уже вдалеке.

– Но такие законы должны существовать! – Хэтч покачал головой. – Это часть наших современных болезней и несчастий, то, что мы восхищаемся всем новым, невзирая на сомнительные достоинства этого нового. – Он даже немного повысил голос и начал рубить ладонью воздух. – Мы хватаемся за любую новую мысль и насмехаемся над прошлым, над ценностями, которые добром служили нашим предкам и на которых мы выстроили нашу империю и принесли веру Христову в другие земли и другим народам. – Он даже сгорбился от наплыва чувств. – Мистер Паскоу – один из тех немногих в наше время людей, у кого хватает мужества и понимания, чтобы сражаться, пусть безнадежно, против наплыва невежества, интеллектуального высокомерия и самонадеянности человека, против его неутолимого, жадного стремления ко всему новому, не думая о его сомнительной ценности и возможных результатах нашего к нему обращения.

– Здесь не место для проповедей, Джозайя. – Шоу был занят, обрабатывая щеку Далгетти, так что даже не поднял голову. Мёрдо помогал ему, очень умело. – Особенно для такого отъявленного вздора, который вы несете. Половина этих старых идеалов, о которых вы столь трепетно высказываетесь, – это ископаемые реликты ханжества и лицемерия, которые защищает от света дня огромное число негодяев. А ведь давно уже пора задать им парочку-другую неприятных вопросов и представить в истинном свете все эти их дешевые и низкопробные претензии.

Хэтч так побледнел, что можно было подумать, что это он ранен. Он смотрел в спину доктора с жуткой ненавистью и отвращением, и его страшно нервировало, что Шоу этого не видит.

– Вы любую самую прекрасную и добродетельную вещь готовы выставить раздетой догола, чтобы осквернить и опозорить ее перед лицом невежественной и похотливой толпы, – и в то же самое время вы и не подумаете защитить невинных от насмешек и издевательств, от безбожных новшеств тех людишек, кто не верит ни в какие ценности и пребывает в постоянном умственном возбуждении и вожделении! Вы разрушитель, Стивен, вы человек, чьи глаза видят только тщетность и пустоту, чьи руки способны объять только то, что ничего не стоит!

Пальцы Шоу замерли, тампон из белоснежной ваты, уже наполовину пропитанный ало-красным, тоже замер на месте. Далгетти все еще дрожал. Откуда-то появилась Мод Далгетти, пока никто не смотрел на тропинку, ведущую через поле.

Шоу обернулся к Хэтчу. Его лицо выражало крайнее раздражение и злость, что, несомненно, грозило опасным взрывом, а все мышцы так напряглись, что он, казалось, был готов сорваться и прибегнуть к насилию.

– Мне доставило бы огромное удовольствие, – прошипел он сквозь зубы, – самому встретиться с вами здесь, завтра, на заре, и вышибить вам мозги. Но я не решаю споры таким образом. Такой способ ничего не дает. Я докажу вам, какой вы болван, содрав с вас все одежки лжи, притворства и иллюзий…

Питт видел, что Пруденс замерла на месте; ее лицо стало бледным как мел, глаза неотрывно смотрели на губы Шоу, словно он должен был вот-вот произнести название какой-то смертельной болезни, которой она давно ужасно боится.

Мод Далгетти, наоборот, не выказывала почти никаких признаков нетерпения. И страха в ней не было заметно. А Джон Далгетти, полулежащий на земле, кажется, был занят только своей болью и мог думать лишь о том скверном положении, в которое сам себя поставил. Он поглядел на жену, явно обеспокоенный, но было понятно, что волнует его лишь ее гневная реакция на случившееся, а вовсе не ее безопасность или возможный взрыв ее темперамента Шоу, который может разрушить ее с таким трудом завоеванную репутацию.