Пожар на Хайгейт-райз

Питт раздумывал над тем, что именно Шоу мог ответить Хэтчу, когда тот попросил его внести свою лепту при сборе средств на витраж. Это наверняка был весьма примечательный момент: Хэтч, протягивающий руку, прося денег на мемориальный витраж, представляющий епископа святым; и Шоу, только что узнавший, что богатство епископа основано на бедственном положении тысяч несчастных, даже на эксплуатации и смерти многих из них, а еще и о том, что его жена недавно раздала все полученные в качестве наследства деньги до последнего пенни, чтобы хоть немного поправить положение этих бедняков, которым было причинено столько зла.

Сумел ли Шоу при этом сдержать свой темперамент? И острый язык?

Томас снова посмотрел через толпу на энергичное лицо этого вспыльчивого, иногда даже неистового человека, всегда безжалостно-честного.

Несомненно, не сумел.

Шоу одной рукой барабанил по столу, в другой высоко держал бокал с вином. Разговоры постепенно стихли, и все повернулись к нему.

– Леди и джентльмены, – начал доктор четким и звенящим голосом. – Мы собрались здесь сегодня по любезному приглашению мисс Селесты и мисс Анжелины Уорлингэм, дабы почтить память нашего усопшего друга Эймоса Линдси. И сейчас будет уместно сказать несколько слов о нем, чтобы все вспомнили, каким он был.

Кое-кому в столовой явно стало неуютно, и они задвигались, перемещая вес тела с одной ноги на другую; заскрипел китовый ус корсажей, зашуршала тафта, скрипнули чьи-то подметки, кто-то шумно выдохнул.

– Викарий говорил о нем в церкви, – продолжал Шоу, чуть повысив голос. – Он восхвалял его добродетели, его положительные нравственные качества или, возможно, более точным будет сказать, что он зачитывал обычный список добродетелей, который положено приписывать покойным. И при этом никто не возражал, не говорил: «Ну, конечно, это не так, он таким совсем не был». – Он чуть выше поднял свой бокал. – А вот я так говорю! И предлагаю выпить за память человека, каким он был в действительности, а не за вычищенное, выхолощенное и обезличенное его подобие, лишенное всех его слабостей и, таким образом, всех его побед и достижений.

– Нет, вообще-то… – начал было Клитридж, резко побледнев и явно намереваясь выступить вперед и прервать говорящего чисто физическим образом или хотя бы высказать какой-то протест, какие-то возражения в надежде, что Шоу не станет продолжать в том же духе, что его порядочность и хороший вкус все же возобладают. – Я хочу сказать… вам не кажется?..

– Нет, не кажется! – резко бросил доктор. – Ненавижу все эти благочестивые причитания о том, что это был столп общества, богобоязненный христианин, который всех нас возлюбил. Неужели у вас в душе не осталось ни капли честности? Как вы можете утверждать здесь, что все вы любили Эймоса Линдси? Вздор!

В ответ раздался всеобщий придушенный вздох крайнего удивления, и Клитридж в отчаянии оглянулся, словно надеялся, что ему на помощь может прийти некое чудесное явление.

– Куинтон Паскоу его просто боялся, он был в ужасе от его публикаций. Он страстно желал напустить на него цензуру – и напустил бы, если бы мог это проделать.

Послышались шорохи и перешептывание, все обернулись в сторону Паскоу, который сделался ярко-розовым. Но прежде чем он успел произнести хоть слово протеста, Шоу продолжил свою речь.

– Тетя Селеста и тетя Анжелина всегда ненавидели все, за что он боролся. Они пребывали – да и сейчас пребывают – в убеждении, что его фабианские идеи противоречат христианским воззрениям, и если допустить, чтобы они свободно распространялись в обществе, это приведет к разрушению всего, что считается цивилизацией и является благом для человечества – или, по крайней мере, для того класса, к которому мы принадлежим. А это для них самое главное, самое важное, потому что это все, что они вообще знают. Это все, что их восхваляемый в качестве почти святого отец позволил им узнать.

– Вы пьяны! – яростным шепотом выкрикнула Селеста, что было услышано всеми по всей столовой.

– Напротив, я совершенно трезв, – ответил Шоу, посмотрев на бокал в своей руке. – На меня не подействовало даже самое лучшее бургундское покойного Теофилиуса – потому что я его не так уж много выпил. А что касается его великолепного портвейна, то я к нему пока что вообще не прикасался. Самое малое из всего того, чем я обязан бедному Эймосу, это способность собрать вместе все свои мысли, когда я говорю о нем, хотя, Бог свидетель, у меня имеется немало поводов напиться пьяным. Меня лишили жены, лучшего друга и своего дома. И даже полиция, которая прилагает все усилия, кажется, до сих пор не имеет ни малейшего понятия, кто это сделал.

– Крайне недостойная речь, – очень тихо произнесла Пруденс, но ее все же услышали по крайней мере человек десять.

– Вы хотели говорить о мистере Линдси, – напомнил доктору Олифант.

Шоу взял себя в руки, опустил бокал и поставил его на стол.