Пожарная застава квартала Одэнматё

Молодой человек проводил время в прогулках по окрестным горам, его принимали в замке. Допустили в архив, где Итимон читал свитки, — о некоторых он отзывался восторженно. В целом же ему нечем было себя занять. Юноша все больше впадал в печаль, бледнел, худел, почти не спал из-за дурных снов. Тадамицу надеялся, что юноше хватит сил дожить до весны. Дочь Тадамицу баловала юношу детскими угощениями и старалась поддержать. Ее сердце обливалось кровью оттого, что такой изысканный человек увядает…

Итимон пятнал снежные склоны гор следами гэта, складывавшимися в трехстишия печального содержания. Все прохожие могли читать их — пока огромные иероглифы не засыпало следующим снегопадом.

Тогда же, случайно, Тадамицу узнал, что Итимон начал учить его юную дочь стихосложению и игре на сямисэне. Тадамицу начал беспокоиться — чему еще он собирается научить его дочь? Зачем старается придать ей сходство с погибшей девушкой?

Тоска и кошмары Итимона трогали Тадамицу тем меньше, чем больше его касались.

Встревоженный, Тадамицу явился в святилище, где не застал поднадзорного. Тадамицу спросил у мико:

— Ты следишь за тем, куда он ходит?

— Куда мне, старой, за ним угнаться. Но когда возвращается, видно сразу — испил любви или остался мерзнуть голодным. Тогда в святилище все застывает и он согревается ударами меча: тысяча ударов, две тысячи…

— Две тысячи? — поразился Тадамицу.

— Не знал? — мико слабо засмеялась. — Холодно ему.

— Ты говоришь так, словно он уже не живой.

— Он не живой. Он схвачен призраком, — проскрипела мико. — Той, что умерла первой. Она его приберет. И хорошо будет, если только его. Вот что я скажу.

Тадамицу напугало, что некая девушка влюблена в несостоявшегося самоубийцу и встречается с ним. Тадамицу холодел, догадываясь, кто это…

Вскоре дочь обратилась к Тадамицу с просьбой повесить в почетной нише-токонома каллиграфию Итимона. Тадамицу прочел свиток с изысканным трехстишием, посвященным той самой сосне. Трехстишием замечательным, в придворном стиле, делавшим честь любому дому, — и был неприятно поражен, ясно разглядев неуместно интимный мотив. Тадамицу отказал, чем заметно огорчил дочку. Со слезами на глазах она унесла свиток.

— Ах, отец, мне так хотелось чем-то поддержать господина Итимона, — проговорила она, вернувшись. — Он совсем одинок. Это его убьет.

— Полагаю, — произнес Тадамицу, — что умрет он не от одиночества.

— Ах, отец, как это жестоко. Я чувствую, он покидает нас.

— Однажды он совершенно неизбежно покинет нас. Влиятельные люди привыкли к его обществу. Он вернется в Эдо, придет время. Он выбросит наши места из головы, как неприятный сон. И забудет всех нас, надеюсь. Его скоро простят.

— Ах! Да он же не желает прощения!

И убежала к себе.

Тадамицу окончательно понял, что должен оградить дочь от влияния поэта-самоубийцы.

Явившись в канцелярию замка, он испросил разрешение на отъезд в поминальное паломничество вместе с дочерью. Как можно дальше. В Нару. С отъездом в самое ближайшее время.

Разрешение было дано.

Вернувшись домой, Тадамицу не застал дочь дома. Он разослал слуг на поиски.

Ее нашли быстро.

Мельница с водяным колесом на ручье — давний приют влюбленных. Она лежала мертвая, в пристойной позе, с ногами, связанными для приличия поясом. Ее гэта стояли у входа, замерзшие капли рядом указывали, что там стояла еще пара. Кто-то надел их и ушел после того, как она перерезала себе горло коротким мечом. Оставив свиток с изысканным трехстишием на полу. Тот самый свиток.

Тадамицу бросился прочь.

— Где он?! — Тадамицу вбежал в ворота святилища. — Говори!

— Итимон сейчас на горе, — произнесла старуха. — Может, опять думает повеситься…

Тадамицу, потеряв унесенную ветром шляпу, побежал сквозь снегопад в гору.

Он нашел его там, у одинокой сосны, черной, меркнущей на фоне белых склонов, как сильно разведенная тушь теряется в бумаге. Итимон бродил под сосной, укрывшись от непогоды хрупкой крышей бумажного зонта, как ребенок, согревая застывшие руки слабым дыханием.

— Ты?! — пораженно закричал Тадамицу.

— Простите, отец, — юноша скорбно поклонился. — Окими и я не смогли больше жить разделенными.

— Ты все еще жив! А моя доченька убила себя!

— Простите, отец. Мы не хотели навлечь на вас гнев…

— Нет.

Никогда прежде иайдо — рубящий удар сразу из ножен — не удавался Тадамицу столь совершенно.

Перерубленный зонт упал в снег.

Яркие рябиновые капли, слетев с разрезанного рукава, осыпали холодный снег горячим полумесяцем.

Бездумно, словно делал так что ни день, Тадамицу резко взмахнул мечом, стряхнув кровь с лезвия. Вложил меч в ножны, застыл, сгорбившись.

Снег падал ему на плечи. И на ветви одинокой сосны.

Так стояли они, пока обессиленная сосна не сбросила с ветвей бремя снега вниз, в белое пространство, и Тадамицу поднял голову, огляделся. Он был здесь совершенно одинок.

Падающий снег засыпал знаки происшедшего. Никого вокруг.

Никого.

Загребая снег гэта, Тадамицу побрел с горы.

Он вернулся в свой остывший дом и стал ожидать решения своей судьбы.