Пожароопасный период

…Той весной ему исполнилось восемнадцать лет, и он заканчивал учебу в годичном училище механизации. Выпуск должен был состояться летом, в середине июля, затем распределение по хозяйствам – на трактора, комбайны, механиками животноводческих ферм. А пока была ещё целая вечность вольной курсантской жизни. И весна на дворе. Апрель. С прогалинами вытаявших полянок, свистом скворцов на высоченных тополях поселкового парка, где пацанва уже опробовала поржавевшие за зиму качели, стучал плотник, заменяя прогнившие доски забора и танцплощадки. Грязные сугробы совсем уже оползли в кюветы, низинные околицы поселка потонули в синем разливе талых вод, что пробивали себе шумливые руслица к речке. Она набухала еще подо льдом, готовясь вот-вот хлынуть пенным напором.

Двор училища был размолот гусеницами тракторов. Трещали «пускачи», голосисто заходились на высоких нотах, им откликались утробно-гулко, словно сердясь, дизеля. Острей, чем зимой, пахло соляркой, мазутом, тем неповторимым запахом мастерских и кузницы, который приятен молодой душе, если эта душа влюблена еще и в железный этот рокот и мечтает о том дне, когда сама станет им управлять.

Вася Красильников был из породы сельских мечтателей.

На дворе училища курсанты тренировались в вождении машин. Под присмотром мастеров занимались регулировками, техническим обслуживанием, ревниво посматривали друг за другом, неожиданно схватывались в снежки у гаража, где еще белела ноздреватая губка сугроба.

После ужина в столовке стайками шли фланировать по поселку, заводили знакомства, а порой и задирали местных ребят за обидное прозвище «капустники».

А весна делала свое дело. То вдруг прокатывался по училищу слух, что какой-то Петя из восьмой группы женился на поселковой, то вдруг директора атаковала девица с жалобой на курсанта Шуру: обещал жениться, обманул, бросил. Пойди тут разыщи Шурика в пяти сотнях курсантской «капусты»! Не выстраивать же училище для опознания? Директор хмурился, разводил руками, советовал девице – «хоть фамилию спрашивать, прежде чем».

Делала весна свое дело.

В училищном клубе объявили танцевальный вечер. Гремя яловыми ботинками и кирзой сапог, «капуста» выдавала на кругу кренделя. Девчат пришло немного, и они оказались в цене.

Вася Красильников, рослый парень со средним образованием и пепельным вьющимся чубом, на весь вечер завладел вниманием смуглой хохотушки Валентины, да и она не отходила ни на шаг. Рассказывал Вася училищные байки, как одного парня гоняли по цехам от мастера к мастеру с ведерком – в поисках компрессии, как другого заставляли крутить в тракторном цехе вытяжной вентилятор. Байки были с «бородой», доставшиеся по наследству от старичков-выпускников, но Валентина с интересом внимала. Были они, что называется, в приподнятом настроении, и, когда прощались у её калитки, Вася полез целоваться.

– Так сразу? – сказала Валентина в упор, не отстраняясь.

– Вот так сразу! А что? – подрастерялся Вася. И, одолев невесть откуда взявшуюся робость, спросил без прежнего напора:

– Когда встретимся?

– Я по сменам работаю. Завтра нет, лучше послезавтра, кончаем в одиннадцать вечера. Если не забоишься, – Валентина усмехнулась, – приходи к проходной льнозавода.

И начал Вася ходить её встречать туда – за поселок, по чернильной темноте, по лужам, подернутым к ночи стеклянным холодком. Были еще подружки Валентины – тоже в пыльных телогрейках, замотанные платками. Девушки по очереди отставали, шли к своим домам, и они наконец оставались одни посреди ночи, весны. Долго целовались возле калитки, и Вася летел в общежитие, нес в груди небесный восторг. Потом так же долго лежал с открытыми глазами, смиряя гордость, признаваясь уже себе, что, кажется, жестоко влюбился.

Веселым голосом, очень похожим на дочерин, встречала его следующим вечером мать Валентины:

– Валька, вставай, хватит потягаться, кавалер пришел!

– А я не потягаюсь, вот еще новости! – выходила из другой комнаты девушка, упруго выступая на крепеньких стройных ногах, обтянутых прозрачным капроном. Сиреневая непритязательная кофточка, подведенные помадой губы да еще темные завитки прически, открывающей смуглую чистоту шеи. Вся она светилась чистой, чарующей, неожиданной недоступностью и оттого была еще более притягательной.

– Вырядилась! – плескала руками мать. – Куда это вы, грязища такая. Одень сапоги хоть. Парень, гляди, в сапогах.

– Перенесет, если надо, через лужу, – она стреляла глазами в Васю, – мы же в кино идем.

В кино ходили часто.

В фойе кинотеатра их поджидала подружка Валентины – Зинка. И Вася, глянув в печально-голубые, ждущие Зинкины глаза, брал три билета, потом шел в буфет за конфетами.

Под шелест конфетных оберток просматривали киножурнал, конфеты кончались, и губы Валентины сластили шоколадом.

– Всю помаду съел, шептала она, – возьми платочек у меня в кармане, утрись.

Он скользил рукой в карман её легкого пальто, обжигаясь о тугое бедро, и что там происходило на экране – не имело интереса.

– Валя, зачем она нам – Зинка твоя?

– Пусть. У неё парня нет.

– Какое мне дело. Я хочу, чтоб только ты была моей со мной.