Пожароопасный период

– Иди, иди, сынок, на землю. Живи там по-людски. Иди с богом, а мне уж привышно тут через три дня тряпицу сосать.

Я проснулся в горячем поту, потряс головой, прогоняя наваждения сна, и вдруг вспомнил почему-то о Пашке Алексееве. У Пашки, как он и мечтал, родился сынуля. Надо было поздравить Пашку. Но за окошком, над яблонями только-только розовело. Я встал и взялся за статью из Караульного.

– В таком виде не пойдет! – сказал Бугров. – Не поймут нас.

– Это почему же?

– Народ не подготовлен. Мрачновато больно. у тебя тут лосьон, мебельный лак, еще какую-то чертовщину пьют.

Должна быть перспектива, устремленность к светлому.

– Доустремлялись.

– Ишь ты! – Бугров шевельнул кустами бровей. – Они рады теперь перечеркнуть все наши достижения! Рады? А мы жизни положили, строили. Молодежь! На, возьми статью, поработай, принесешь, посмотрим! – шеф поднялся, заходил, волнуясь и чуть припадая на ногу, по кабинету. В дверь заглянула Валентина Михайловна, держа в беремя раму с портретом. – Ну? – остановился шеф. – Что там еще у вас?

– Я извиняюсь, Гордей Степанович, акт на списание составила, подпишите, вот.

– Видали! Не успели похоронить, а она актик на списание. Пусть повисит!

Мы посмотрели друг на друга и развели взгляды. А в дверь уже протискивалась «говорящая сорока» с папкой секретариата, за ней, с напускной серьезностью на лице, Михаил Петрович. Агроном Евгений Павлович Костоломов, как всегда, жевал ароматную резинку. Просвистели кроссовки Вики. Лена Алтуфьева и В. Д., влюбленно поглядывая друг на друга, вошли последними. Ин-те-рес-но!

Планерка пошла своим, давно заведенным, отработанным ходом. Я плохо слушал, что там вещала «говорящая сорока», анализируя последний номер «Трибуны», что-то предлагала в следующий, кого-то похвалила, кого-то упрекнула за недостаточное проникновение в существо явления. Я боролся с противоречивыми думами и вспоминал апостола Петра, его интервью, перед уходом из райского клуба, где потом начались танцы.

Если крикнет рать святая:

– Кинь ты Русь, живи в раю! Я скажу: не надо рая, Дайте родину мою!

Ах ты, боже мой! Как сладко, как томительно сладко и горько одновременно. Я подумал об аде, о мельнике Галактионе и его друге-напарнике Парамоне, как они оба вспоминали все больше сенокосы, перепелов во ржи, кузнечиков на солнцепеке. И как в разные годы, тогда еще молодые, бравые, уходили на две войны, оставив дома жарких молодых женок. «Трубка шесть, прицел ноль-ноль восемь! Шрапнелью!» – дурашливо кричал мне вдогонку Парамон. Георгиевский кавалер вторил ему: «Держи позицию, Вовка!»

Ах ты, боже мой! Я оглянулся тогда, прежде чем прыгнуть на землю: вокруг сияли владения Саваофа, плодоносили райские деревья, качались лиловые колокольчики, жужжали пчелы. А вдали смолисто чернел забор, где дымили костры и мучились грешники.

Потом я прыгнул. Обдало холодом стратосферы, начались перегрузки, опалило огнем кончики бровей, ресницы, но приземлился в общем-то удачно – на клумбу возле сельхозтехникума.

– А какой замечательный материал привез из Персикова наш дорогой В. Д.! – улыбалась «говорящая сорока». – Будем давать в четырех номерах с продолжением.

– Я читал, – кивнул Бугров и посмотрел на меня. – Вот подход к теме, к решению современных задач.

Я посмотрел на В. Д. Он держался за мизинчик Лены и сиял здоровым румянцем. В это время Костоломов закашлялся: нечаянно проглотил резинку. Михаил Петрович оторвался от новой рукописи Дмитрия Дворцова-Майского, пожевал губами. Вика, беспокойно сидевшая на краешке стула, поднялась и сказала: – Прошу меня уволить!

– Не понял? – сказал Бугров. И все посмотрели на Викины кроссовки.

– Меня послали писать зарисовку о передовике, а он мне не нравится.

Костоломов задорно захохотал. Я подумал, что расскажу Пашке Алексееву и он вставит в свой роман.

– Если бы подходили к тем, о ком пишем, с позиций – нравится – не нравится, то надо закрывать газету! – Бугров был в недоумении.

– Молодец, Вика! – сказал я девочке.

– И вообще, – голубые очи Вики набухли слезами. – Вот заявление! – и кроссовки просвистели уже за дверью.

– А я знал! – с деланным равнодушием произнес Пашка Алексеев, когда после обеда, смонтировав в студии очередную передачу, я зашел к нему домой и рассказал.

– Позер! Ну что ты знал?

– А все! – Пашка мерил шагами пенал своей узкой комнатухи, которую выбил недавно в райсовете. – Это все последствия твоей громовой радиопередачи.

– Иди ты к Саваофу!

– Что? – подмигнул мне Пашка. – Там был?

В горле у меня заклинило.

– Гули, гули, гули! Сынок! – Пашка склонился над самодельной кроваткой, в глубине ее что-то шевельнулось в пеленках. – Посмотри, какой енерал!

Я склонился и внутренне охнул: сынок походил на старенького изможденного дезертира, худого и тощего. Пашка перехватил мой взгляд, вздохнул:

– А ничего, выправится. В роддоме его двое суток под стеклянным колпаком держали, в вакууме. Не перенес бы атмосферного давления. Ну, значит, будет космонавтом.

«Космонавт» слабо мяукнул и опять затих. Пашка укрыл его пеленкой, подкатил под дугу кроватки круглое березовое полено.