Пожароопасный период

Впору было рассмеяться, да не за тем мы сюда добирались. И сказать и промолвить страшно: зачем? Там, за воротами, в пятистеннике местного бригадира-полевода лежал мертвый наш коллега Костоломов. Три дня назад поехал он в Кутырево за статьей по уборке, тотчас по приезду дал по телефону информацию и. ни звука. Забеспокоились мы к вечеру второго дня: не приняты в районке длинные командировки. Сутки-двое – и то непомерная роскошь! Бугров первым заподозрил неладное: «Ох, опять Костолом загудел! Вернется – выговор или уволю к чертовой матери!» Позвонил шеф в Кутырево, там сказали, что видели Евгения Павловича в первый день, а где теперь – не знают! Зашевелились кусты бровей Бугрова, обозначая начало грозы. «Говорящая сорока» притихла за своей дверью, рисовала втихомолку макеты полос, позванивая иногда в отделы за оперативной информацией. В. Д. сидел в своем кресле с купеческими вензелями, как неандерталец обтесывал подвальный кирпич очередного персиковского проблемного очерка. Проблема была уже обсосана и выжата досуха так, что из-под пера сыпался песок, который он временами сдувал на соседний стол своего заведующего. Михаил Петрович сдувал его обратно сигаретным дымом на нейтральную территорию и на нейтралке образовывался этакий движущийся барханчик.

Накурив до синевы, Михаил Петрович толкал форточку окна и в отделе гулял залетный ветер самум, а к полудню пахло аравийской пустыней.

Временами там появлялась Лена Алтуфьева (фамилию она сохранила добрачную), наполняла новой порцией сока графин, топоча на каблучках в свой промышленный, писать о тяжеловесных составах и многостаночниках.

Песочный бархан на нейтральной территории сдвинутых столов рос, а Костоломова в соседнем отделе не было.

– Безобразие, старик! – ронял из-за бархана В. Д., и Михаил Петрович, расшифровав это, как сигнал к действию, шел в сельхозотдел, гремя там в ящиках стола Костоломова.

– Накануне принимал, а это симптом! – выносил он порожнюю бутылку «портвейна».

– Запреты не действуют, надо меры принимать! – грузно ворочался В. Д. в купеческом кресле.

Третье утро внесло ясность. Мы с Пашкой Алексеевым при «Репортерах» заявились на планерку в редакцию, когда прошлогодний сухой сноп проса в сельхозотделе выкинул две свежих метелки. Это был знак жизни, но Бугров сообщил траурную весть: Костоломов умер на рассвете, лежит в доме бригадира и надо ехать за товарищем.

Мы оглушенно оцепенели. «Говорящая сорока» уронила папку с материалами. Тогда среагировал В. Д.:

– Я принципиально отказываюсь!

Лена, заливаясь слезами, выбежала из редакторского кабинета. Бугров посмотрел на Михаила Петровича. Тот нервно перелистывал новую рукопись Дворцова-Майского, молчал.

– Мы поедем с Владимиром Золотовым! – поднялся Пашка.

И вот мы стоим с Пашкой на крылечке, не решаясь войти в дом.

Женя Костоломов! Бедовая душа. В двадцать два года – главный агроном здешнего колхоза. В двадцать пять – главный в районном сельхозуправлении, в двадцать семь – его статьи едва не сделали переворот в землепользовании. Едва! Но прижучили, раскритиковали, объявили ретроградом, неучем и выскочкой, в том числе и в областной печати. Женя напился и уволился из «Трибуны». Четыре года выращивал овощи в городской теплице. Попивал и там. Ушла и уехала жена, оставив его одного в двухкомнатной квартире. Женя вернулся в редакцию, как знамя, водрузил в кабинете тугой сноп проса, которого хватало на год. Самого Женю тоже хватало на проходные статейки, которые давали средства на хлеб и вино. С начала нынешнего лета он вынужден был пить украдкой. И вот нет Жени.

– Добрались? – встретили нас в избе двое мужчин в брезентовых дождевиках и болотных, закатанных у колен, сапогах, – председатель колхоза Клопов, – сказал первый, что покрупнее, подавая руку. Второй тоже сунул ладонь для приветствия, назвался бригадиром Тарелкиным.

– Вот ведь как бывает, а! – помотал головой Тарелкин.

Вошли в горницу, необходимо и постно помолчали, боясь сделать лишнее шевеление, которое помешало бы покойному. Костоломов лежал на диване – бледный, помолодевший, с вытянутыми вдоль туловища руками. На большом пальце левой руки чернел зашибленный где-то ноготь.

– Он хорошо умер, не мучился! – сказал зачем-то Тарелкин.

– Тьфу ты, едри его за ногу! – зыркнул на бригадира Клопов, – молчи уж. Вы, понятно, без транспорта, – обратился он ко мне, как к старшему из нас двоих. – Гордей Степанович звонил, просил выручить. На машине не протолкнетесь, а «Беларусь» с тележкой сейчас подойдет. Жаль Евгения Павловича, жаль.