Пожароопасный период

Мне тут показалось, что Джекки улыбнулась уголками губ. Трепетная тень скользнула по профилю лица. Она, наверное, все же немного понимала английский. Так мне показалось в тот момент.

– Двадцать два! – отвечает Ли. – Для восточной женщины – вечерняя заря.

– А для европейской – утренняя. О’кей!

И вот «Мерседес» ныряет под полосатую руку шлагбаума, катится по маслянистому асфальту порта. Длинные пакгаузы, ряды разноцветных контейнеров, ларьки, рекламы, как всюду, как во всех подобных южных портах. Мутная река, в устье которой стоим у причала, мусор, кожура бананов, кусты бамбука, черная скорлупа кокосов, похожих на круглые мины, все несется в море. И еще добавь к этому лодки, похожие на рыбу-иглу, су- масшедше летящие между судов на рейде. И торгаши в весельных лодках – под каждым бортом: купи кофе, купи фрукты, купи кальмаров! Бизнес, бизнес.

И флаги всех стран. Вот свой родной, красный!

Останавливаемся у трапа. Я учтиво приглашаю в гости Ли и Джекки. С ответным, так сказать, визитом. Ли была у нас за эти дни не раз, со старшим помощником занималась торговыми операциями. Ну, а сейчас я всем существом занят Джекки: так вот просто расстаться? Не знаю, как я выглядел со стороны, по крайней мере, в глазах Федора Павловича, Вики? Старик, чувствую, насквозь меня видит.

Поднялись на борт. Вика вопросительно смотрит на меня.

Спасибо, Вика, управлюсь сам по хозяйству, иди отдыхай.

– Старик пробормотал сухо:

Я тоже пойду к себе, перегрелся.

Черт знает, что получается! Невежливо все-таки с его стороны. Мог зайти, составить компанию, дипломатично помолчать, если уж бог не дал языка!

В каюте накрываю стол: икра, шпроты, масло, бутерброды, фрукты. Достаю из холодильника коньяк, водку, соки.

– О, русское гостеприимство! – закивала Ли.

Джекки сидит в кресле, молча наблюдает. Хоть бы одно слово!

– Прошу к столу, – говорю, – легкая закуска.

И тут она, Джекки, что-то произносит по-своему. Ли с улыбкой переводит:

– Джекки спрашивает, где помыть руки? Я покажу.

Через пару минут она одна выходит из спальни, уютно присаживается к столу. Превосходно, легко держится.

– Какие церемонии, капитан! Налейте коньяку.

– А водку возьмете с собой! Презент.

– Па-си-ба, Ван! – говорит Ли по-русски.

– Прекрасно, вы делаете успехи в русском языке!

– Я сегодня счастлива. Но я наблюдала за вами, капитан. Там, во дворце. Вы и ваш главный коммунист ушли в задние ряды.

– Стоять перед королем на коленях? – вспыхнул я.

Она вздохнула, кажется, искренне:.

– Король? Нет, я говорю о другом. Я стояла на коленях перед творением рук человеческих. Перед храмом, перед дворцом! Для меня дворец – это всесильная, всепокоряющая красота. Это власть, которой невозможно не подчиниться.

Знаешь, Миша, я не ожидал от нее такого поворота. Тогда я говорю:

– Я вас понимаю, Ли, но ведь.

– Идеология?

– Идеология – тоже!

– Я читала, что в России разрушают храмы.

– То время миновало, – перебил я, – и вообще это трудный для нас разговор. Боюсь, что мы друг друга пока не поймем.

Стармех усмехнулся:

– Ты, Ваня, прямо-таки страстным пропагандистом советского образа жизни выглядел в те минуты.

– Ну вот! – продолжал капитан. – Говорю ей: да, красота, действительно, властная сила, Один мудрец сказал, что красота спасет мир!

– Капитан, – отвечает Ли с улыбкой, – поднимите рюмку. Вы сейчас думаете о Джекки! Вам нравится Джекки? Нравится, я вижу.

Я поднял рюмку, собираясь произнести шутливый тост.

– Пойдите туда, – кивает Ли на дверь спальни. – Позовите ее. Это можно. Ну, подчинитесь женщине.

Какая-то гипнотизирующая сила в словах Ли! Черт возьми, встаю, подхожу медленно к спальне, толкаю дверь во внутрь. И глазам не верю. Джекки, чуть подогнув в коленях ноги, во всей своей первозданной откровенности точеного смуглого тела, лежит на розовом покрывале моей капитанской кровати. Опершись так на локоток, расплескав на подушке смоль волос. Две налитых вишенки грудей смотрят на меня пристально, зазывно, в упор.

– И ты, конечно, – произнес стармех.

– Нет, Миша, не конечно. Внезапно за какие-то мгновения, измучась от ее нагой красоты, от охватившей меня тоски, я все же выдавил из себя: Ноу, Джекки, ноу!

– Все же! – усмехнулся собеседник. – Эх, Ваня!

– Она еще несколько мгновений смотрит призывно, ласково. И тут в угольях-глазах ее взметнулся огонь. Резко, опаляюще. По-змеиному выгнувшись всем телом, она перевернулась на живот, утопила лицо в подушку. Я подошел, поцеловал ее в плечо. Сказал, кажется, по-русски, по-другому я не мог сказать: Джекки, я тебя люблю, но это невозможно. Она взвилась, толкнула меня всей силой, сколько было в ее тонких руках, ужалась в комок, как маленький хищный зверенок. И пока гортанно выталкивала из груди непонятные мне слова, я грубо сжимал в ладонях ее лицо, не помня уже себя, целовал соленые глаза, щеки, плечи. Потом, опомнясь, отшатнулся, показывая, что ей надо одеться. Она показывает на дверь, давая понять, чтоб я вышел.

– Ноу, Джекки, мы выйдем вместе!

Мы вышли. В проеме двери в каюту, знаешь, у меня нет привычки закрываться, когда я у себя, стоял первый помощник.