Пожарский 4 (СИ)

На другой день я, бессовестно козыряя царским чином, прорвался-таки к бабушке. И сразу понял, почему Кош меня не пускал. Сила магостатического удара была такова, что бабушку Умилу вышибло из аватаров обратно в люди. Стресс — это Кощей мягко сказал. Шок у неё был и полная дезориентация.

— Как же я теперь буду, Митька? — растерянно спрашивала она меня. — Я ить позабыла уже, как человеком-то быть…

— Ничё бабуль, сама не заметишь как приспособишься! — подбадривал её я. — Люди, вон, ходить после увечий заново учатся, а у тебя всё на месте. Да и вообще, ты у нас глянь какая справная! Архимагиня! Завидная невеста! Враз к тебе женихи выстроятся.

— Да какие женихи уж, охальник! — бабушка хлопнула меня полотенцем.

— Самые настоящие, — не отступился я, — ты в зеркало-то на себя глянь! Красавица! И седина ушла!

Бабушка смеялась и сердилась, зато перестала ужасно паниковать, хоть пока и осталась погостить у Коша — на реабилитации, которую все они так страшно любят.

Перекинулся парой слов с Горынычем, явившимся к Кошу типа на проверку. Знаю я, зачем он пришёл. Шариков чудодейственных выпросить, чтоб ни одна жена недовольной не осталась. Их же теперь у него трое. Да-да, очаровал наш горец Настю, взял в семью меньшицей.

— Всё-таки, ловко папаша Салтыков в последней битве помер, — задумчиво глядя в тёмное и отчаянно звёздное байкальское небо рассуждал Горыныч. — Не поладили бы мы с ним.

— А братовья не возбухали?

— На кого? — Горыныч приподнял одну бровь. — На меня?

— А что? Ты вовремя успел предупредить, что если они брак не одобрят, ты их на одну ладонь посадишь, да другой прихлопнешь?

Змей фыркнул и покачал головой, дескать: придумаешь тоже! Но судя по всему, так и было. И не страшно ему в одном гнезде с тремя жёнами сидеть? Впрочем, если каждая захочет поговорить, Горыныч это вполне может обеспечить, причём одновременно и конфиденциальным порядком, да ещё девять голов для отдыха останется.

Вернулся Кош, нагруженный коробочками и бутыльками, и они уселись их разбирать: что в какой последовательности и в каких сочетаниях принимать. Довольные оба до посинения.

А я обратно вернулся в Москву. За всех отдуваться.

Особняк Пожарских, по факту, остался единственным не разрушенным в центре домом после Академии. К вечеру нижний этаж сделался похож на базар в разгар торговых дней — тут тебе и военные, и бояре, и думные дьяки со своими вопросами, и ходоки от крестьян — кого только нет. Порядок держался исключительно благодаря ребятам Чжана У и Хаарта. С такими ни спорить, ни угрожать не получится — бесполезно. Я считал сей факт неоспоримым преимуществом и бессовестно им пользовался, отказавшись от всех «заманчивых» предложений по охране меня любимого, поступавших от разных родов.

На первом этаже в конце концов окопались разные приказы и комендантские структуры. Иные посетители пробивались мимо них ко мне — с самыми срочными и сложными делами, но бывало, что и с радостными. Вот, Звенислава нашла отца, запертого в подвале альвийской тюрьмы в Тушино и самолично воздушными кулаками раскидала всю засевшую там охрану. Заезжали ко мне, поделиться радостью. Князь Драгомиров выглядел слегка обалдевши и, кажется, не совсем верил, что уверенная в себе боевая магичка — его родная дочь.

Потом нашли и приволокли альвийского посла, вопящего о дипломатическом иммунитете. Я послушал и велел отдать его на содержание тем же Драгомировым, до полного прояснения всех обстоятельств между нашими державами. Пусть воздадут ему за альвийское гостеприимство. Симметрично, так сказать.

Через неделю ко мне привезли — кого бы вы думали? — Марину Мнишек! Сопровождал её Юрка Трубецкой, защищавшийся во время захвата с отчаянием и потому крепко порубленный.

Вот где бурное заседание случилось. Изрядная часть бояр хотела чьей-нибудь крови. Чьей-то, кто, как будто, один во всём виноват. И, похоже, многие решили, что полячка за всё ответит. Требовали публичной казни, отрубания головы или повешения, а особо яростные — дыбы, четвертования, посажения на кол, сожжения… Я смотрел на испуганную бабу с округлившимся животом, и мне становилось кисло. Трубецкой-младший лежал тут же, на походных носилках, и в лице у него не было ни кровинки.

— А дитё? — спросил я, и совет разразился воплями, мол — упырёнку упыриная смерть!

Марина завыла, царапая лицо руками, а Юрка задёргался. Я поднял руку, и Кузьма так гаркнул: «Тихо!!!» — что тишина установилась звенящая.

— Говори, Юрий.

— Не его это дитя! Моё! Девкой её взял!

Я поискал взглядом ещё одно кровно заинтересованное лицо:

— Теперь говори ты, Никита Романович.

Трубецкой-старший, по сию пору насупленно молчавший, встал:

— За себя я уж повинился. Теперь за детей прошу. Прости, государь. Мой недосмотр. Лучше мне голову сними, — князь неожиданно опустился на колени и припал лбом к полу.

Нда, ситуация.