Пожилые записки

Бывалые приятели мне вмиг сказали, что вызывают меня в нечто вроде контрразведки. Будут меня там расспрашивать про мою жизнь, и с кем встречался, и не знаю ли таких-то и таких-то, и всё прочее из этого репертуара. И не езжай, если не хочешь, дело добровольное; как максимум – пришлют еще повестку. А не откликнешься – никто в претензии не будет.

Но я, конечно же, поехал! Предвкушая, как я интересно и значительно поговорю с каким-нибудь матерым знатоком.

Принял меня очень пожилой и сонный человек с лицом, донельзя изборожденным морщинами. Полузабытый им русский язык был пересыпан штампами анкет – он, собственно, анкетные вопросы мне и задавал. Пустые и формальные – насчет учебы, службы и занятий. Начал я сопеть и злиться через полчаса, ругательски ругая (про себя) его медлительность и вялость, полную бессмысленность такого вот опроса, и свою наивность с глупостью, что я сюда поперся в эдакую даль и влажную жару. Но после устыдился и подумал: может быть, я с неким разговариваю редкого бесстрашия старым разведчиком, он тут коротает пенсионное свое время, а еще недавно… Может быть, в Энтеббе он летал освобождать заложников или выслеживал, возможно, Эйхмана? Так может сморщиться лицо от лет опасных, прожитых непросто и не попусту, и расколю-ка я его сейчас, подумал я. Вот только выберу секунду и спрошу.

– Иосиф, – голос мой был вкрадчив и почтителен (я в точности не поручусь, что был он именно Иосиф), – а у вас такое нервное лицо ведь неспроста. Вы явно провели жизнь, полную опасностей и нервных встрясок. Это от былых переживаний и волнений? Вы расскажите – если можно, разумеется.

Старик полыценно улыбнулся, широко раскрылись его блеклые полуприкрытые глаза, и с нежностью он мне ответил:

– Вы очень проницательны, мой друг. Я действительно прожил очень нервную жизнь. Я тридцать лет преподавал в школе математику.

Пора, однако, закруглять эту приездную главу. Осталось только рассказать, что все-таки я их встречал потом – ушедших в Вене беспорядочной, но сомкнутой толпой. Во многих городах Америки приходили они на мои вечера, и всласть мы выпивали после этого. И помню свой неделикатный вопрос, который задал как-то и закаялся с тех пор вопросы вообще кому-то задавать. После моего выступления сидело нас человек двадцать в большом уютном доме (город я сознательно не назову и имя тоже перевру). Хозяин уже много лет прожил в Америке, блестяще по своей специальности работал, судьба его сложилась ровно и удачливо. Заговорили за столом о юных годах, и хозяин вспомнил, что вся юность у него прошла (и длилось это даже после института) под одни и те же причитания заботливой матери: Эдик, не высовывайся, ты не дома, Эдик, будь как все, не забывайся, Эдик, мы не дома. Засмеялись все знакомому мотиву этому, и я спросил беспечно:

– Эдик, а теперь вы – дома?

Как разом замолчали за столом! Как оживленно все заговорили о другом! Как, не сговариваясь, поспешили все замять мою неделикатность! Лучше бы я по нечаянности громко пукнул, я бы гораздо меньший ощутил конфуз. И дружно все забыли мой вопрос, но я-то его накрепко запомнил.

Многим безусловно повезло – и полюбить свою огромную страну, и ощутить ее своей, и вжиться всей душой в беспокойный климат предприимчивости, в ней царящий. Кто-то полностью нашел себя на Брайтон-Бич, где обожаю я бывать, присматриваясь к людям, у которых прошлое плавно сомкнулось с настоящим. Тут я запнулся, ибо не хочу употреблять определений и эпитетов, лучше прибегну к помощи одной лаконичной беседы. Состоялась она много лет назад на каком-то черноморском курорте. Мой приятель Виля неназойливо спросил своего на редкость обаятельного и загульного соседа по пляжу и попойкам:

– А кто ты по профессии, Натан? Чем занимаешься, когда не в отпуске и не гуляешь?

– Слушай, Виля, ты ведь, кажется, юрист? – задумчиво спросил Натан вместо ответа. Виля утвердительно кивнул.

– А я наоборот, – сказал Натан и белозубо засмеялся.

При всей несхожести различных жизней у американских россиян – есть общее у них (и не встречал я исключений): пристальный и неослабный интерес к тому, что происходит в Израиле. Диаметрально непохоже выражается наружно эта причастность к нашей тут судьбе – от нескрываемой любви до острого осуждения всего, что делается здесь. Но несомненно одинаково глубинное их чувство связи с нашей чудом существующей страной. У многих, я уверен, есть и подсознательное ощущение некой неправоты своей в том, что они не здесь, а там. При умственной пластичности народа нашего такое чувство обязательно должно было найти какие-нибудь точные целебные слова. И в первый же приезд в Америку я их услышал. И с тех пор встречаюсь с этой крылатой мудростью постоянно. Вот как изумительно она звучит:

– Да, конечно, евреи должны жить в Израиле! Но – по очереди.

НЕНУЖНОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

Американские ученые когда-то поставили красивый донельзя эксперимент. Лично меня он поразил и обострил мою симпатию к определенной части человечества. Хотя проведен был он – на животных.