Пожинатели плодов

— Было дело. — криво ухмыляясь, блеснул он золоченной «фиксой». — В попах-то я как оказался… Сынка начальника одного областного прищучил, меня «подставили» и — погоны долой! Из ментов поперли, куда-то надо было сунуться. Никто ведь! Жил возле епархиального управления, сначала сторожем взяли, потом в священство продвинули. Больно голос мой архиерею понравился, да и в церковь народ валом повалил, «кадры» до зарезу потребовались. Только, стало быть, и тут я не ко двору пришелся…

— А вера-то как же? — отец Флегонт попытался заглянуть Савве в глаза, но тот опустил их долу. — Вот и смутил тебя лукавый за маловерие. Он тут как тут. По себе знаю…

Старик удрученно вздохнул, но потом, вспомнив что-то, улыбнулся:

— Все хотел спросить… Ты, брат Савелий, Анне Гасиловой, покоенке, родственником не приходишься? Или просто — однофамилец?

— Внук! А это — второй! — кивнул Савва на Степана, и тому стало неловко под пристальным взглядом священника. Стыдясь своего опухшего, с синими подглазьями, в колючей щетине лица, он поспешно отвернулся.

— Только вот помню бабку плохо, мал был, — продолжил Савва. — Сынки ее до поры допекли, мои стало быть, дядья. Мать моя, старшая ее дочь, учительницей работала, потом в райком комсомола ее перевели. Тут и я на свет появился. Мать рассказывала, что бабка-то все переживала: не порченый бы какой вырос, безотцовщина. И надумала меня окрестить втихаря от матери… А церковь закрыта, склад там. Но у бабки старичок доживал, вроде как квартирант. Седенький и дряхлый, скрюченный в три погибели, слепой. Выбирался иногда на завалинку на солнышке погреться. Так вот, бабка лохань притащила, воды налила, меня голышом поставила. И выходит вдруг из соседней комнаты тот дед во всем черном: раньше-то в телогрейке ходил, а тут ряса надета и поверх епитрахиль и панагия поблескивают. Я от него было бежать, не узнал поначалу — вот как старик преобразился!.. Я и сам, в наше время, рясу надев, тоже преобразиться хотел, да духу не хватило, — Савва помолчал, посмотрел на видневшиеся вдалеке домики Городка. — Отчаянная головушка бабка была… От матери я недавно узнал — по документам дальнего родственника аж архиерея укрывала. Как НКВД и не пронюхало, то каюк бы всем! Владыке — пулю, все бабкино семейство — под корень!

— Могло бы быть такое, да Господь не допустил! — сказал отец Флегонт. — На тех женщинах вера тогда держалась… И я благословение, на фронт уходя, получил.

— От владыки Ферапонта?!

— Да. И, как видите, жив остался. И после Богу, вот, служить сподобился.

Савва смотрел на отца Флегонта с изумлением. Тот прервал неловкое молчание:

— Ты смирись сердцем, брат Савелий! Господь наш милосерд, не оставит… Ко мне-то чего пожаловал? Помощь какая нужна?

Савва в ответ махнул рукой, торопливо попрощался со священником, кивнул Степану и Лерке: догоняйте, мол. За угловой шатровой башенкой ограды, где начинался вновь отведенный погост и отсюда же шла дорога к Городку, он, будто споткнулся, затоптался в нерешительности. Те три местные молодухи, что проходили мимо накануне, сидели, рдея щеками, на краю погоста и, разложив на траве нескудное угощение, с интересом разглядывали чужаков.

— Что стоите? Идите к ним, может, чего обломится! — со злостью подтолкнула Лерка Савву. — Я уйду, не помешаю.

Нахмуренный Савва подтянулся, порасправил плечи, забрал у Степана гитару:

— Один раз живем!..

По дороге с холма Лерка спускалась, опять гордо задрав подбородок, вышагивала широко, решительно, но в низине побрела сгорбленная, тихо, побитой собачонкой.

Савва этого не видел: примостившись со Степаном возле молодок и промочив горло предложенной чарочкой, он начинал пробовать голос.

7.

Отец Флегонт проводил взглядом согбенную фигуру молодой женщины, тихо побредшей по дороге с холма в низину, видел он и как привернули на край погоста к молодухам Савелий с братом, расслышал вскоре Саввин баритончик, выводящий слова разудалой песни.

— Так и не внял он моим словам, — подумав про Савву, хмыкнул священник. — Но грешно его осуждать-то, не судите да не судимы будете — в Писании речено. И мудрее не скажешь…

Он прижался спиной к шершавой грубой коре ствола липы, под которой притулилась лавочка, прикрыл глаза, подставив лицо нежарким лучам закатывающегося за дальний синий бор солнца. Вот так, с закрытыми глазами, в тишине, Одинцов мог легко перемещать, прокручивать в памяти всю свою долгую жизнь и, чем ближе сдвигалась она к началу, тем свежее и красочнее вставало перед мысленным взором то или иное.

Он отчетливо увидел вдруг сияющие позолотой где-то в недосягаемой вышине купола собора в большом городе — городе его детства. Внутри обширной ограды вокруг храма толпился народ, но лица многих были не просветленно-чистые, а злые, красные, потные, хоть и отмечался церковный праздник. Флегошу бы, пожалуй, в толчее стоптали — под стол еще пешком ходил, но бабушка его, шустрая старушонка, сумела пролезть с внуком на самый край посыпанной свежим песком и забросанной цветами вперемежку с травой тропинки, на которую не смели ступать, хоть и вдоль нее одни орали, другие крестились.