Пожинатели плодов

Мать заплакала, негромко запричитала; Степан, залудив «дозу», уткнулся лицом в ладони:

— О-ох, тоска зеленая! Сдохну!

3.

Теперь отец Флегонт втайне гордился тем, что не «сдал» тогда, давно, на лютую расправу немощного старика епископа Ферапонта, хотя ни разу об этом никому не рассказывал. Опасался больше по привычке…

В конце войны его вызвали к высокому начальнику. Флегонт Одинцов был уже не зеленым младшим лейтенантом, а бывалым капитаном СМЕРША, но шел туда с откровенным страхом — слыхал, что многие и из «своих» оттуда не возвращались и куда девались — догадывались все да помалкивали. Начальника того он видел как-то мельком и то издали: в защитном френче без погон вышел тот из «эмки», плотно загороженный спинами челяди, и тут же исчез в подъезде управления — пузатый, коротконогий толстячок с огромной сверкающей лысиной.

Выслушав доклад еле пересилившего сушь в горле Одинцова, толстяк, мягко ступая, отошел от полузашторенного окна; Флегонт, избегая взгляда бесцветных, ничего не выражающих глазок, уставился поверх — на торчащие по обе стороны лысины вихры жестких, как грубая щетина, волос.

— Капитан, ты крещеный? — огорошил толстяк вопросом.

Одинцов замямлил растерянно, что, мол, не помнит толком: может быть, бабка его в неразумном младенческом возрасте и таскала в церковь крестить, а сам вдруг отчетливо, словно наяву, увидал укрывавшегося в потайной каморке архиерея и почувствовал, как побежали зябкие мурашки по спине — наверное, все стало известно. Показалось даже, что скрипнула позади дверь, и вот-вот кто-то схватит за локти и заломит руки назад.

Но толстяк приветливо кивнул на табуретку, приглашая присесть; сам устроился в кресле за столом.

— Так это еще лучше, — он нацепил на картошину носа очки и стал на кого-то очень похожим. — Для ответственного задания, какое мы хотим вам поручить… Война кончается, фрицам каюк, но на идеологическом фронте, сам знаешь, капитан, мира не предвидится. Вон за войну сколько церквей пришлось пооткрывать, а кто же за служителями их длинногривыми присматривать будет? Особо за старыми, из лагерей выпущенными недобитками? То-то! — толстяк, видимо, для пущей убедительности потряс перед собой коротким, будто обрубленным, указательным пальцем и ткнул им в лицо Одинцову. — Выслушай задание, капитан!

Одинцов поспешно встал, вытянулся, прищелкнув каблуками.

— А это уже будет ни к чему! Надо отвыкать напрочь! — довольный, хмыкнул толстяк. — Нужен нам среди длинногривых свой, сподручнее ему будет за ними приглядывать, в душу влезать. Так что принимай, капитан, другой облик, не все тебе диверсантов и дезертиров ловить!

— Как? Да я… Я и в Бога-то не приучен верить! — совсем растерялся Флегонт.

— Надо будет — поверишь! Выполняйте приказ! Инструкции получите в кабинете… — толстяк назвал номер и, нажав кнопку на столе, кивнул выросшему на пороге дежурному. — Проводи!

Выходя из кабинета, Одинцов оглянулся. Толстяк, закуривая, опять отходил к окну; в просвет между плотными шторами проглянуло солнце, и на противоположной стене заколебалась тень — черный дымящий шар головы с остро торчащими рогами. Показалось, опахнуло не запахом дорогого табака, а серой…

На другой день Флегонт в застиранной заштопанной гимнастерке стоял на службе в открытом недавно храме на окраине полуразрушенного города, косясь на закутанных в черные платки старух, неуверенною рукою пытался сотворить крестное знамение и как-то бездумно просил у того, в кого не веровал, помощи на неправое дело.

Неправым то, что он тогда начинал добросовестно исполнять, Одинцов стал считать много позже, а пока втягивался в таинственную церковную жизнь, быстро осваивал премудрости службы и, рукоположенный в священники, с виду изо всей правды проповедовал с амвона прихожанам о жизни во Христе, ни на минуту не забывая зачем был поставлен — «глаза и уши» работали у него исправно и безотказно.

Только вот со временем беда приключилась… Одинцов порою ощущал, как его буквально раздирало надвое привычное чувство долга и «ростки веры». В детстве заложенные богомольной бабкой семена, присыпанные толстым слоем мертвого пепла, где-то в сокровенной глубине души, оживая, прорастали и потихонечку пробивались к свету…