Пожинатели плодов

В алтаре священнослужители терпеливо ждут архиерея, разглядывают старинные фрески на стенах.

Вдруг в алтарь бесцеремонно влетает немолодая дама, затянутая в джинсовый костюм с блестящими заклепками, на голове — взлохмаченная кудель рыжих крашеных волос.

— Вы куда? Женщинам же сюда нельзя! — с тихим ужасом восклицает кто-то из молодых батюшек.

— Я не женщина! — нисколько не смущаясь, ответствует «джинсовая» дама. — Я главный инженер!

И неторопливо бродит по алтарю, смотрит на датчики на стенах, фиксирующие процент влажности, записывает что-то в блокнотик.

Сделала свое дело и — как ни здрасьте, так и ни до свидания!

Все оторопели. Немая сцена…

Деловое предложение

Одолели бомжи. С холодами порядочной компанией обосновались в притворе храма, хватают за рукава прихожан, «трясут» милостыню. Настоятель, бедный, не знает как отбиться от них: иной здоровенный дядя, одетый в шмотки с чужого плеча куда как «круче» многодетного молодого батюшки, гнусавит протяжно, заступая дорогу:

— Я кушать хочу! Дай!..

Выручает казначей — тетка бывалая, «тертая» жизнью. Храм, хоть и в центре города, но верующим возвращен недавно, обустраиваться в нем только-только начали. Чтоб не застынуть в мороз, поставили печки — времянки, привезли и свалили на улице возле стены храма воз дров.

Казначея и обращается к бомжам с деловым предложением:

— Берите рукавицы, топоры, и — дрова колоть! Всех потом накормим!.. Ну, кто первый, самый смелый? Ты?

Бомж в ответ мнется, бормочет себе под нос: «Да я работать-то и отвык…» И — бочком, бочком — на улицу!

Следом — остальные. Как ветром всех сдуло!

Дай денег!

К отцу Сергию в церковном дворе «подгребает» бомж. Мужик еще не старый, здоровяк, подбитая рожа только пламенеет, и перегарищем за версту от него разит и едва с ног не сшибает.

— Дай денег! — просит у батюшки.

А у того детей — мал, мала, меньше, полная горница!

— Не дам, — говорит отец Сергий. — Мне чад кормить.

— А я вот семью свою потерял, потому и пью. Не могу без них и до такой жизни дошел, — пытается разжалобить священника «бомж» и приготавливается, видимо, выдавить слезу.

— А ты не пей! — со строгостью ответствует отец Сергий. — И все вернется.

«Бомж» чувствует, что терпит «фиаско» и кричит раздраженно:

— Я… я… Афган прошел!.. Напишу вот «корешам», они мне столько денег пришлют, что и тебе дам!..

Другой «бомж» — потише, на фантазии его не тянет, в состояние крайнего возбуждения он приходит только в одном случае, когда в церковный двор въезжает шикарная иномарка, и навстречу ей торопится батюшка с кропилом.

Освящение машины — дело серьезное, тут хозяин «подстраховаться» от всякой беды хочет, стоит — весь во внимании. Щедро кропит батюшка иномарку святой водичкой, а тут невзрачный оборванный мужичонка к хозяину подскакивает и — дерг его за рукав!

— Дай денег! — кричит и щерит в беззубой улыбке рот.

Бритоголовый хозяин в другом бы месте без разговоров в ухо просителю въехал, но тут возле храма — нельзя. А «бомж» не отстает, то за один рукав, то за другой опять дергает.

— Да — на! Отсохни! — сует, наконец, «бомжу» купюру.

А тому только то и надо, будет ждать-дожидаться до следующей поживы. Иноземного «авто» в России хоть пруд пруди, миллионером можно так сделаться.

Белый храм на фоне елей. О прозе Николая Толстикова

Если я вижу белый храм на фоне елей, то понимаю, что это русский север, близкий к космосу и разгадке души человека. Невольно подобные мысли приходят ко мне, когда я читаю произведения Николая Толстикова, родившегося в Кадникове, живущего в Вологде. Я люблю читать его повести и рассказы, длинные и не очень, а то и вовсе коротенькие, в две — три фразы. Я в Москве чувствую Вологду через его прозу. В лице Николая Толстикова в нашей литературе появилась странная, колоритная фигура: священнослужитель, пишущий прозу. Я могу только сопоставить с ним не менее оригинальную фигуру Александра Меня, с которым я был знаком. Но там ситуация достаточно ясная — религиозная философия, продолжающая линию Владимира Соловьева и Павла Флоренского, правда, с революционным экуменизмом. А в случае с Николаем Толстиковым всё обстоит иначе, поскольку художественный мир гораздо сложнее любой философской доктрины. Его мир художественно рельефен и самобытен, наделен счастьем и одновременно трагичен. Какую боль нужно испытывать, чтобы видеть заброшенный храм с забитыми досками окнами, с вымазанными краской стенами и кричащими на них оскорбительными надписями?!