Пожинатели плодов

По берегу вилась еле заметная в траве тропка. От деревни у погоста уцелела тройка домов, да и те кособочились под провалившимися крышами, пугающе зияли пустой чернотой оконных глазниц. Тропинка, попетляв по улочке, заросшей бурьяном, уткнулась в загороду, обнесенную толстыми отесанными жердинами. Маленький ухоженный домишко в ней приветливо поблескивал окошечками в резных наличниках. Рядом, на лужайке, лепилось с пяток пчелиных ульев.

— Гад тут один живет! — кивнул Серега в сторону дома. — Буржуй недорезанный! Граф, говорят…

— Хрен с ним! Сядем тут! — опустила сумку Любка.

Предстояло управиться с целой батареей «мазуты», мутной, с радужными разводьями, закупленной на бренные останки Любкиного аванса. Вдобавок пить пришлось из одного стакашка.

Гуляки не заметили, как стемнело. С реки потянуло холодом, в мокрой траве нестерпимо заныли ноги. Винишко тяжело, дурью, ударило в головы, замутило, завертело в утробах, и все собутыльники, подрагивая, с отрешенными взорами, стали жаться спина к спине на более — менее сухом от росы бугорке. Набрать возле заброшенных домов хламу и запалить теплинку всем было невмочь, лень.

Один тихоня Сережка, дотянув из бутылки остаток вместе с мерзкими ошметками на дне, раздухарился — уж больно не давал ему покоя незнакомый остальным обитатель домика за изгородью.

— Он, сволочь, нас с батей под штраф подвел, рыбинспектор — доброволец, тоже мне! Не одну сеть, падла, изничтожил! — Серега, не в состоянии перебороть праведный гнев, засипел, завсхлипывал, еще б чуток и слезу пустил.

— Так вы б ему рога поотшибали! — откликнулась зло Любка, наблюдая за Валькиной рукой, воровато подлезающей Катюхе под платье. — Слабо, дак не вякайте!

— Нам? Слабо?! — вскинулся Сережка и, поднявшись кое-как, болтаясь из стороны в сторону, поправился к дому. — Эй, ты там! Трухлявый пенек! Выходи!

Серега наклонился, нашарил в траве камешек. Рассыпалось со звоном в окне стекло, все насторожились.

— Дома никого нет! Голик! — обрадовано крикнул Серега.

Голичок, приставленный к двери, он отопнул и, вжав голову в плечи, нырнул в темноту сеней.

— Поглядим, как гад живет!

Внутри дома прогрохотало — Серегу, видать, стреножила какая ни есть мебелишка. Через секунду тяжелый деревянный стул-самоделка, вынеся начисто раму, вылетел из окна на улицу. Следом — в полом проеме показалась озверелая Серегина рожа. Раскрутив перед собой вертолетиком лампадку на цепочке и отпустив ее, парень торжествующе взорал и опять унырнул в темное нутро избы, производя там ужасающий грохот.

Любка и Валька подскочили, как по команде, и понеслись на Серегины вскрики, начисто забыв про спутницу.

Кровь буянила, толклась в голове, кулаки зудели и чесались. Так, бывало, друганы сбегались потрясти в подворотне возле инвалидской общаги припозднившегося гуляку-студента, который после пары тумаков был готов отдать что угодно.

Серега, ухая, кромсал топором обеденный старинный стол, громоздившийся под образами в переднем углу избы. Любка с порога нацелилась на поблескивающий стеклянными дверцами посудный шкаф, звезданула его что есть силы подвернувшимся под руку табуретом и восторженно завизжала под звон осколков.

Вскоре в домике из вещей не осталось ничего целого, все было разбито, растоптано, исковеркано.

Любка сняла с божницы иконы и, деловито запихав их в сумку, вынесла на крыльцо.

— Идиоты, попадетесь на них, попухнете! — покачала головой, стоя у изгороди, Катя. — И счастья не будет.

Джон сердито зыркнула на нее, но иконы высыпала обратно за порог.

Опять стало скучно. Стемнело, вино допили, озябли. Лишь Серега никак не мог угомониться, бродил по задворкам.

— Пацаны! — радостный, выкурнул он из потемок. — Там банька натоплена и вода еще горячущая! Пошли греться!

К бане рванули напрямик через огородишко, но у двери, откуда несло ядреным запашком березового веника, затоптались.

Катька вдруг звонко, озорно рассмеялась и, оглядев малость подрастерявшуюся компанию, сдернула через голову сарафан. На приступке напротив двери она рассталась со всей остальной одежкой и, призывно махнув рукой обалдевшим ребятам, исчезла в жаром пыхнувшей, черной утробе бани.

— Да идите же сюда, вахлаки! Веничком попарьте, страсть люблю!

Валька и Серега, озираясь друг на друга, путаясь в штанинах, кое-как разделись и, прикрываясь ладошками, как на медкомиссии в военкомате, нерешительно пролезли в баню.

Катьку в кромешной тьме было не видно, ребята скорее угадали, где она есть. Пробрякала крышкой котла, зачерпывая воду, шваркнула ковшик на еще не остывшую каменку.

Пар заурчал, жгучей волной ударил по банщикам. Они тут же все трое, пригибаясь, сбились в исходящую потом кучу.

— На-ко, постегай! — Катька сунула в руки Вальке веник.

Парень молотил им от всей души то ли по Катькиной, то ли по Сережкиной спине — не разобрать, но, когда стало казаться, что грудь вот-вот разорвется от нестерпимого жара, как спасение, раздался около уха Катькин голос:

— В реку бы, мальчики! Айда!