Пожинатели плодов

— Ты, брате Григорие, в своем благочестивом житии яко свешник над нами, многогрешными, воссиял. Все мы сирые чуем это благоприятное тепло, от тебя исходящее. Так дозволь нам, убогим, в нем погреться, — келарь плел и плел витиеватые словеса, как паук тенета. Сам он был далеко не равноангельского поведения: и бражничать любил, чревоугодничать, средь братии склоки затевать охотник, и нанаушничать князю и духовному начальству горазд. Собирался ему игумен дать окорот. И из боязни, от зависти, а не от сердца старался Паисий. Зыркнул напоследок — со свету бы сжил, а заключил елейно, тотчас замаслив глазки:

— Ведомо, кому много дадено, с того и много спросится…

Подошел ко кресту и пожелал доброго здравия князь Юрий с подросшим крестником Григориевым Димитрием, потянулись чередой ближние и дальние лопотовские родичи — как же, лестно! Вскоре от здравиц звенело у игумена в ушах, ворох поздних осенних цветов занимал в алтаре целый угол, иные из груды сложенных тут же подарков сияли златом и каменьями.

Отпрянул от всей этой канители Григорий опять-таки только в келье за вечерней молитвой.

Вспомнилось, как был просто послушником…

Для изнеженного боярского дитяти все было поначалу в тягость — недаром архимандрит и не хотел его принимать в обитель. Но стерпелось, а где и слюбилось с упованием на Господа. Незнающему да неразумеющему монашеская жизнь блазнится сытой и безмятежной. Григорий же не помнил уж сколько дров переколол, воды перетаскал, пахал и сеял, и сенокосничал.

А после трудов земных, суетных вставал с братией на труд духовный — молитву. И здесь, устремляясь душою и сердцем к Богу, забывал об усталости, скорбях телесных. Выдавалось времячко свободное — влекли послушника рукописные книги из монастырского древлехранилища.

Приняв монашеский постриг, Григорий с остриженными упавшими власами навсегда отрекся от мира: инок, значит, иной…

Отходящий на суд Божий архимандрит напутствовал его, прерывистый голос старца был едва слышен:

— Не ошибся я в тебе… Помни и бегай от трех зол: злата, почести и славы. Храни тя Господь!

Григорий, плачущий, приложился устами к холодеющей руке.

В новые настоятели монастыря рвался Паисий, но братия мудро рассудила: выбрали самого кроткого и смиренного. И князь Юрий, наслышанный о молитвенности Григория, уме незаурядном, заложил перед правящим архиереем нужное словцо…

Не хотел, не желал этого Григорий — ни суетности служебной, ни высоких почестей, ни навязчивой ласки родни, а единения с Богом, суровой постнической жизни жаждала его душа! Невозможно смотреть одним оком на землю, а иным на небо!

«Помоги, Господи! Вразуми раба твоего!..» — молился он денно и нощно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Юродивые и Зерцалов.

ВСЁ ТЕ ЖЕ СОВЕТСКИЕ ГОДЫ

Со своим «спасителем» Сашкой Бешеном Валька встретился вскоре опять. Бежал мимо дорофеевского дома и — глядь! — Ваня Дурило на крыльце стоит и не просто на настиле или на ступеньках, а залез на столбик, к котором когда-то крепились перильца, и, выстаивая на одной ноге, размахивая руками, кричит заливисто петухом.

Разевшего рот Вальку едва не сшиб с ног выскочивший из ворот рассерженный участковый.

— С дураков какой спрос! — пробурчал он, окинув парня неприязненным и в то же время смущенным взглядом.

А с крыльца неслось:

— Ки-ка-ре-ку! Ура, дурдом! Кругом — дурдом! Вся жизнь — дурдом! Ки-ка-ре-ку!

Выглянул из-за калитки Бешен, заметив Сатюкова, поманил его пальцем.

Валька, сторожко косясь на по-прежнему торчащего на одной ноге на столбике оборванца, поднялся вслед за Сашкой по скрипучим ступенькам крыльца.

В горнице на непокрытом столе стояла кой-какая посуда, была разложена немудреная закуска. На табуретке сидел зачуханный смердящий старикашка Веня Свисточек и, вздергивая по-птичьи головенкой с реденькими белыми волосиками, поглядывал на вошедших невинными, на удивление чистыми глазами.

Позади Вальки и хозяина с кряком захлопнул дверь соскочивший со своего насеста придурочный Вага.

Сатюков, присев на краешек лавки, чувствовал себя неуютно и неловко. Свисточек, все так же невинной выцветшей лазурью глаз пялясь на него, натренированным до автоматизма движением выкинул перед собой ладошку и, расщеперив корявые грязные пальцы, затряс ею перед Валькиным носом: «Гони копеечку!».

Валька и тут чуть было не полез в карман за мелочью, как тогда, еще до армии, в Ильин день — храмов праздник, когда пошли с Сережкой поглазеть на крестный ход.

Опасно: в школе как бы не влетело, но зато спокойно — среди бела дня, не в пасхальную ночь, когда через «ментовское» оцепление прорываться надо.

Проникнуть внутрь храма братаны не решились, остались дожидаться действа, поджимаясь к кирпичам церковной ограды. От скучающих на паперти нищих отделился босой, заросший свалявшимся волосом мужик, сильно прихрамывая, приблизился к ребятам и, закатив дурашливо глаза, двумя сложенными пальцами, принялся молотить себя по губам.

— Дядя, да-дай ку-ку…