Пожирательница гениев

«…Будьте так добры, передайте Вашей жене то, что я хотел бы сделать сам до моего отъезда из Парижа, но откладывал до сегодняшнего дня, не имея случая увидеть ее наедине. Пожалуйста, скажите, что я до сих пор не сыграл ей мой балет «Лани», — который ей посвящен, — только потому, что он был не совсем закончен. Считая Вашу жену одним из редких людей, знающих и по-настоящему любящих музыку, не мог решиться представить ей незавершенное произведение. Как только будет поставлена точка на последнем такте, с большой радостью сыграю для нее…»

«Кошка», которую Анри Соге[190] написал для Дягилева, была тоже одним из самых ранних его сочинений и имела оглушительный успех.

Эрик Сати, этот очаровательный отшельник из Аркёйя[191], вокруг которого группировались все эти молодые композиторы, сам не избежал силы притяжения этого чародея.

«Дорогая Дама, — писал он мне в 1916 году своим почерком с такими «фиоритурами», которые придавали его письмам вид иллюстрированного манускрипта, — Матисс[192], Пикассо и другие добрые господа дают 30 мая у Бонгара концерт «Гранадос[193] — Сати».

Ваше присутствие на улице Юйген[194] принесло мне удачу (да, Мадам), и я Вас прошу поддержать меня на этой новой церемонии.

Вы согласитесь?

То, что Вы мне сказали, когда я был у Вас, по поводу «Русского балета», уже дало результат: я работаю над штучкой, которую предполагаю скоро Вам показать; задумывая и сочиняя ее, я думал о Вас.

Все это, дорогая Мадам, доставляет мне большое удовольствие.

Уж не волшебница ли Вы?»

Эта «штучка», о которой писал Сати, не что иное, как балет «Парад», показанный на сцене немного позднее, в разгар битвы под Верденом![195]

…Одним зловещим зимним вечером 1941-го или 1942 года, дрожа от холода у камина, думая о том, какой была та, другая война, о том, что называли «тыловой моралью», я случайно, роясь в старых бумагах, нашла еще одно письмо Сати… 1916 года… Три раза перечитала эту дату… Трудно было поверить, что как раз в самый разгар сражений мы могли совершенно отбросить тревоги и заниматься созданием спектакля, который вошел в историю. Так как, если вдуматься, «Парад» был первой настоящей встречей Пикассо с широкой публикой![196]

«Дорогая Дама, — писал наш друг из Аркёйя, — я приеду во вторник, не так ли? Если да, ни слова другим о том, что я для Вас приготовил. Моя идея о «штучке» настолько созрела, что я могу Вам сыграть ее до конца (там немного недостает в середине, но я рассчитываю, что Вы никому не скажете об этом). И мне хочется, чтобы она Вам понравилась. Многие недоброжелатели говорят, что я предал «Басни»[197]. Но я не предатель. Думаю, что Дягилев не из тех, кто отказывается от своего слова. Это так?

Добрый Лафонтен[198] подождет. Мы только будем более современны и хладнокровно отложим подражание. Плевать на него! Наш добрый баснописец побагровеет от негодования!

…Но мы сначала одержим победу со «штучкой».

До свидания, милая Дама. Э.С.».

…А «штучка» действительно оказалась победой. Большой занавес Пикассо, по-моему, остался одной из прекраснейших из когда-либо сделанных декораций. Что успехом балет был обязан и Жану Кокто, доставило мне огромное удовольствие. Еще совсем юным, горя желанием работать с Дягилевым, он сделал афишу для «Призрака розы»[199]. «Удиви меня», — сказал ему Дягилев (это значило, что с этого момента он будет воспринимать его всерьез).

Знает бог, как неотразим был Жан в двадцать лет, когда, например, за обязательным ужином после «премьеры» он начинал танцевать на столе в ресторане «Ларю». Но разумеется, этого было недостаточно, чтобы претендовать на сотрудничество с Дягилевым. Жан, чья жизнь — целая серия удач, сумел быстро этого достичь…

«Дорогая Мизиа, — писал он мне, — скажите, пожалуйста, Сержу, что мое присутствие сейчас не так необходимо. Работа налажена, Мясин[200] проникся моими идеями, и, несмотря на то что об этом думает Дяг, мое отсутствие не повредит «Параду».

Вам понравится моя маленькая Шабельская[201], которая танцует маленькую американку, она похожа на собачку Бастера Брауна.

Бакст, огромный светский какаду со скрипкой Энгра на голове[202], монстр еврейского двуличия, ревнует, когда любят других, и способен на все, чтобы помешать им. Много хвастается и не успокаивается никогда. Танцовщики не любят его, что меня удивило, я считал его популярным. Его усы служат им главной темой для насмешек.

Пикассо каждый день восхищает меня. Он образец благородства и трудолюбия.

Посмотрите на футуристов. Они слишком провинциальны и хвастливы. Хотят ехать на пятой скорости, это мешает видеть дорогу и оборачивается неподвижностью; когда им что-нибудь удается, это очень красиво, очень привлекательно, грациозно, очень игрушечно и очень громогласно. Им неведомо, что искусство — религия и что в катакомбах сражаются не для того, чтобы заставить сказать о религии «это мило», «очень забавно» и т. д.

Их «живопись» напоминает Леви Дюрмера или Чарлза Стерна.

Я томлюсь вдали от Вас…»