Пожирательница гениев

Другое путешествие шесть месяцев спустя, на этот раз без вас, уничтожило — впрочем, бесполезно — одну из моих самых красивых иллюзий. Я была тогда с подругой в Калифорнии[294], и мне пришла несчастная мысль повидать брата Руси, живущего недалеко от Голливуда в каком-то подобии мечети невообразимого уродства. Там, среди жалкого хлама, я вдруг нашла старые фотографии и кое-какие вещи, привезенные из Тифлиса, — все то, что она умела украсить всем великолепием волшебных сказок, всем ароматом чарующих историй, придуманных для меня… Внезапный конец миража! Все, что я воображала о беспокойном отрочестве этих детей, скитающихся по Константинополю, свободных от присмотра матери, опьяненной официальными приемами, вареньем из роз и итальянской оперой, свелось к этому уродливому голливудскому дому… С сжавшимся сердцем я думала только об одном — уйти, бежать, как можно скорее увидеть вас… Как всегда! Что я могла поделать? Несколько недель без вас, и меня охватила такая тоска, такое чувство пустоты, что исчезло всякое желание жить.

Едва спустившись на пристань, я попыталась дозвониться тебе. Так как это не удавалось, написала письмо.

Одно, наверное, из сотни писем, какие я писала и никогда не отправляла тебе. Почему судьба распорядилась так, что это было послано? Почему ей понадобилось, чтобы оно попало к Руси? В нем не было ничего, что я бы скрыла от нее, — самое обыкновенное письмо. Но я сразу увидела, что она рассердилась на меня. «Ты слишком любишь его, — сказала она с суровостью, какую я за ней не знала, — он того не стоит».

Что произошло? Я даже не хотела это знать… Какие сложности, жалкие отговорки и ложь соткали паутину этих последних месяцев, которые привели к трагическому финалу?

Теперь все кончено. Бог взял ее у нас. Знаю, что ты, как и я, не вынес бы объяснений о том, кто что сказал или сделал в эти последние недели.

Мы жили, настолько ослепленные болью, что в этот страшный туман нашей памяти некоторые из друзей могли вложить, что им угодно… Не все ли равно? Единственная истина заключена в наших сердцах, в твоем и моем. Но знаешь, почему я испытывала насущную потребность написать тебе это письмо? Из-за одной фразы, одной простой, одной только коротенькой фразы, которую ты произнес очень просто и которая так меня удивила, что я онемела, Ты, конечно, об этом не помнишь. О, это такая малость! Ты просто сказал: «В сущности, если бы ты действительно меня любила, то не позволила бы уйти!..»

На это я должна была когда-нибудь ответить. Теперь, когда это сделано, надеюсь, тебе никогда не придет в голову задать мне подобный вопрос…

Почему смело и великодушно не принять то, что я тебе дала, потому что любила?

Глава семнадцатая

Солемский отшельник — Реверди — Феномен Пикассо — Ответственность художника — Гибель Макса Жакоба — Последние годы Серта

Теперь, когда глаза не позволяют мне читать, играть и делать тысячу других вещей, цену которых я узнала с тех пор, как они стали невозможными, мне часто случается подолгу мысленно блуждать в прошлом. Занятие совсем новое, так как бездействие противно моей натуре. Я всегда интересовалась настоящим и будущим, а не тем, что уже минуло. На предшествующих страницах я пыталась объяснить, как моему сердцу никогда не удавалось согласиться, что любовь может иметь конец. Оно никогда не умело наслаждаться «сладким очарованием прошлого»…

В долгие часы вынужденных размышлений мне случалось выстраивать своего рода шкалу ценностей трех поколений, современницей которых я была. Как любопытна эта шкала в эпоху, когда мир движется все быстрее и быстрее! Вместе с этим ускорением родился неожиданный феномен: знаменитый суд истории, чей закон требовал столетий, чтобы вынести свой вердикт о подлинной ценности художника, тоже оказался затронутым этой болезнью акселерации.

Если понадобилось почти три века, чтобы отнести Эль Греко[295] к числу великих, целый век, чтобы увидеть нудность Буало[296], то пятидесяти лет уже оказалось достаточно для признания великих композиторов-роман-тиков, а картины импрессионистов появились на стенах музеев уже к концу лишь одного поколения…

Что же касается Пикассо, он стоил дороже Ренуара в том возрасте, когда еще сам не был уверен, чего хочет. Сегодня называют гением поэта, прежде чем он научится орфографии.

От этой стремительности, с которой движется время, родилась непостижимая возможность выстраивать шкалу ценностей с соответствующей быстротой. Двадцатилетние, даже с самым причудливым воображением, не могут представить себе количество «знаменитостей», превратившихся в пепел на протяжении моего существования.