Пожирательница грехов

Джозеф не из тех, кто будет сидеть и терпеливо ждать, пока ты разговоришься. Если ты не разговоришься, он тебя сам заговорит как миленький. А говорит он на самые скучные темы. Я наслушалась и про его клумбы, и про трех его жен, и про то, как он выращивает в подвале каллы. И про подвал я тоже наслушалась – могу уже экскурсии водить. Он говорит, его пациентам (он даже не называет их клиентами – к чему миндальничать) полезно понимать, что он, Джозеф, тоже из живого теста. Господи, нам ли не знать. Он будет говорить и говорить, пока до тебя не дойдет, что ты платишь ему не за то, чтобы слушать его говорильню про цветы, а за то, чтобы он выслушивал твою собственную говорильню.

Правда, иногда он дело говорит. Я подношу к губам чашку с кофе и думаю, что это, наверное, один из тех случаев.

– Ладно, – говорю я. – Допустим. Ну и дальше что?

– Яснее ясного, – говорит он и снова подносит огонь к трубке, извергая дым. – Пусть люди ждут своего смертного часа. Вот тебе настоящий жизненный кризис, никакого притворства и лжи. Пусть сначала докажут, что это серьезно, а потом уж призывают. И опять же можно сытно поесть. – И он горестно смеется. Мы оба знаем, что половина его пациентов имеют наглость не платить ему даже те деньги, что выделяет им государство. У Джозефа такая манера – брать людей, которых другой врач и багром к себе подтащить брезгует, не потому, что они заразные, а потому, что бедные. Всякие мамаши на пособиях и прочее. Беднота, такие же, как и Джозеф. Однажды он был уволен из психушки, когда пытался все переиначить.

– И какая экономия времени, – поясняет он. – Два часа на пациента, сразу итоговая сумма, и никаких тебе двух сеансов в неделю годами с тем же результатом.

– Какой цинизм, – возмущаюсь я. Потому что это я имею право быть циничной, но, кажется, тут он меня переплюнул: хочет меня растормошить. Цинизм – это вид самозащиты, как говорит Джозеф.

– И даже выслушивать их не нужно, – продолжает он. – Ни слова не проронят. Все грехи передаются через трапезу.

Вдруг он как-то грустнеет и обмякает.

– Вы хотите сказать, что я напрасно трачу ваше время? – говорю я.

– Дорогуша, да что мое время, – отвечает Джозеф. – У меня времени воз и маленькая тележка.

Он что, одолжение мне делает? Я этого терпеть не могу. Но я не выплескиваю на него кофе. Я уже не так злюсь, как это случалось прежде.

Он долго разбирался со мной на эту тему. Я считала, что злюсь, потому что реальность не отвечает моим запросам. Реальность такая несовершенная, такая хлипкая, такая бессмысленная, такая бесконечная. Я хотела, чтобы все имело смысл.

Вообще-то я думала, Джозеф попытается меня убедить, что реальность на самом деле прекрасна и изумительна, а потом повернет меня к ней лицом, но он этого не сделал. Наоборот, он со мной согласился – весело и сразу. Вся жизнь – большая куча дерьма, сказал он. Это аксиома.

– Представь, что жизнь – это необитаемый остров. И ты там застряла, и с этим что-то нужно делать.

– А потом меня спасут? – говорю я.

– Забудь о том, что тебя спасут, – сказал он.

– Не могу, – сказала я.

Эта беседа происходит в офисе Джозефа, таком же грязном и неопрятном, как и он сам, здесь пахнет полными пепельницами и потными ногами, несчастьем и томительными разговорами. И еще эта же самая беседа происходит у меня спальне, в день похорон. Похорон Джозефа, у которого не воз и маленькая тележка времени.

– Он упал с дерева, – сказала мне Карен. Она пришла сообщить лично, а не позвонила по телефону. Джозеф телефонам не доверял. В любом разговоре, говорил он, основная часть информации невербальна.

Карен стояла на пороге моей квартиры и ревела. Она тоже одна из его пациенток, одна из нас – через нее я и вышла на Джозефа. К тому времени нас набралась целая разветвленная сеть. Мы перекидывали друг другу Джозефа, как парикмахершу: он был наш талисман – стеклянный глаз или зуб. Умные женщины со сменными мужьями или с детьми, страдающими гениальностью и нервными тиками. Хоть один человек на свете не говорил нам, что все беды от ума и по нам плачет фронтальная лоботомия. Радуйтесь, что вы умные, говорил Джозеф. Если с вами происходит такое – что же тогда с дураками творится.

– С дерева? – переспросила я, чуть не закричала.

– Шестьдесят футов, головой об землю, – сказала Карен. Она снова заплакала. Мне хотелось подойти и встряхнуть ее.

– Какого черта он забыл на шестидесятифутовом дереве?

– Ветки обрезал, – сказала Карен. – Дерево в саду. Оно загораживало свет, там рядом клумба.

– Вот старый пердун, – сказала я. Я была в бешенстве. Это дезертирство. С чего он взял, что у него есть право забраться на шестидесятифутовое дерево и подвергнуть риску все наши жизни? Неужели для него клумба важнее нас?

– Что же нам делать? – спросила Карен.