Позиция

Маленькая — обливная кварта на двести пятьдесят граммов. Он подал шланг Родиону Голубу — по-уличному Тромбе, худощавому мужику с цыганскими глазами, — тот не присосется.

— Графского, — снова стали просить мужики. — Такой день… Весна. Воробьи и те пьют из лужи.

Наверно, и вправду была виновата весна, что он позволил нацедить им графского — грушевого вкусного вина, шедевра деда Шевелия.

Мужики выпили по кварте и принялись за дело. Работали как одержимые, и Валерий не присматривал за ними, знал: к бочкам самовольно не подойдет никто.

Он поднялся наверх. В саду звонко били синицы: тинь-тинь-тинь — и доносился голос Раи. Она уже что-то делала, небось обивала прошлогодние гнилые яблоки, чтобы закопать их вместе с вредителями. Она пела хорошо — про дивчину, которая выходит замуж и навсегда прощается с родной хатой, кланяется батьке и матери, порогу, где ступали ее ноги, кринице, что умывала ее личико, и уж «больше не будет, не будет…», тополям, где стояла с милым своим, — песня возвращала его ко вчерашнему вечеру, к их с Линой разговору. Услышь он эту песню со сцены, не взволновала бы она его так, а здесь песня была как голос птицы. Да еще и текла из того уголка, где росли райские яблоки, и это — Рая, райские яблоки — тревожило его еще до того, как он познакомился с Линой, и, как ни странно, не заглохло до конца и сейчас.

— Так что, Гнат, самое сладкое на свете? — балагурили за его спиной мужики.

— А что? Должно быть, любовь.

— Не-е. Вино.

— Конешно. Как на чей вкус. На чей, так сказать, возраст. Вот спроси у Валерки…

— Валерка может ошибиться, он в вине не тянет. Чтоб не ошибиться, надо продукта глотнуть.

К Валерию подошел Голуб.

— Хорошо поет девка, — сказал, затаптывая цигарку. — Вот так и твоя мать пела.

— Вы знали маму? — удивился Валерий.

— Знавал. Извиняй, конешно, и ухаживал немного… Правда, какое там ухаживание. Было мне… — он наморщил низкий лоб, — лет пятнадцать. Ей столько же. В этом вот саду яблоки собирали. В такую самую пору, после зимы. Это в оккупацию. Я — для свиней, а она — бабке. Стыдилась до смерти.

— Баба Мотря рассказывала, что моя мама со своей матерью — моей бабкой — жили у них в войну. Им не удалось эвакуироваться. Но я не думал… что жили так голодно.

— Нуждались. У Сисерки, то есть у бабы Мотри, у самой было не густо. А вишь, выкормила. Хлев продала и амбар рубленый… Крапиву ели и вику…

— Родион, ты что, в заместители начальству набиваешься, а ну, тяни лестницу! — окликнули Голуба, и он ушел.

Управились рано. Валерий запер винарню и отправился домой. Усадьба бабки Сисерки была в противоположном конце села, за греблей. Наверно, у Сисерки была самая старая хата в селе: длинная, под соломенной стрехой, она завалилась на один бок, сени покосились в другой бок, казалось, кто-то хотел перекрутить хату на перевясло, да не осилил.

Спервоначалу после города и геологической партии Валерий думал, что не проживет у бабки и недели. Все ему здесь казалось одичавшим, всем он брезговал. В первую ночь бабка постелила ему не простыню, а заштопанную и залатанную ряднинку. А когда ушли соседки, такие же старые, как и она, которые приходили поглядеть на него, и в хате остались Сисерка, он да сверчок, бабка то ли покаялась, то ли похвасталась, что у нее в сундуке еще пять новых, ни разу не стеленных ряден. Весь вечер, пока не заснул, он не мог избавиться от мысли: «Вам семьдесят семь, на что беречь эти рядна?»