Позиция

Когда вернулся Ратушный, неся на вербовом кукане щуренка граммов на триста, в металлической сетке, которую Василь Федорович прикрепил к колышку у берега, крутилось с десяток ершей да несколько окушков. Но Грека на берегу не оказалось. Он появился минут через десять со стороны села с казанком и картошкой.

— Из чего же мы будем варить уху? — спросил Ратушный.

Грек показал на карпа и карасей.

— Но мы же договорились — только из рыбы, которую сами поймаем.

— Эту я поймал утром, — коротко пояснил Василь Федорович.

У костра хозяйничал он. Делал все не торопясь, ловко. Он вообще ценил ритуал, не признавал спешки, работы «на хапок». Как-то само собой получалось, что Ратушный и Дащенко попали ему в подручные. Одного он послал за хворостом, другого посадил чистить картошку, сам вкопал подпорки для казана, приготовил специи.

Уха удалась на славу. И к тому времени ветер утих, на берег прилег мягкий, ласковый вечер. Вода на глазах меняла цвет — плавный голубой и розовый на синий, фиолетовый, а потом на черный; и стали выше, подступили ближе кусты да деревья, и первобытностью повеяло с другого берега. Душа и мысль словно бы летели туда, к древности, старине, к тем дням, когда эти берега были и вправду совсем пустынными, когда только случайный охотник или рыбак караулил тут добычу. Этот древний охотничий инстинкт в человеке живет постоянно, в самой глубине, в недрах души, только не все догадываются об этом. Даже Дащенко почувствовал это. Таинственно хлюпала внизу река, на том берегу кричала сова, и описывал вверху, над огнем, магические круги острокрылый кожан. Темень придвинулась, стала за плечами: когда Дащенко отошел от костра и спустился к речке, чтобы помыть руки, ему показалось, что он навсегда потерял спутников, не мог определить, где конец, где начало ночи, где ее верх, а где низ, пока немного не пригляделся и не различил черные купы деревьев на почти черном фоне. Ему невольно захотелось быстрей вернуться к костру. Не потому, что испугался, а просто какая-то неведомая сила толкала его к людям, к товариществу, в котором было уютно на дне этой кромешной ночи. Длинные языки пламени лизали сухую корягу, огонь казался живым, вещим. Общий очаг, тесный, озаренный неверными отблесками огня круг — люди в нем сплетались мыслями, словами, четкие края его размывала ночь, и все, что она породила на берегах древних, вечных рек, становилось общим. Неведомо, чем оно держалось, какой субстанцией, невидимое, почти эфемерное, но оно было. Река несла его от поколения к поколению, оно, это общее, накапливалось, увеличивалось, становилось чем дальше, тем больше человечным и человеческим. Без общего доверия люди давно погибли бы на этих берегах, и, лишь развивая его, приумножая, они могут жить дальше.

Только значительно позже Дащенко догадался, что и эта поездка и этот костер не были случайными: тактичный и предусмотрительный Иван Иванович вводил их в новый круг взаимного доверия, дружбы, словно вскоре собирался покинуть их и хотел, чтобы они прониклись уважением друг к другу.

Трижды обошла круг медная, посеребренная чарочка, деревянные, собственного, Грекова, производства ложки исправно черпали из казанка, как и заведено в добром товариществе с давних пор. Дащенко лакомился рыбой, Грек и Ратушный, как истые рыбаки, — наваром.

Василь Федорович отметил, что в Десне рыба перевелась, да и как ей не перевестись, когда летом на берегах народу — что кузнечиков в траве, а по фарватеру одна за другой прут моторные лодки и «ракеты», взбаламучивают воду, как в луже, малек бьется о берег и гибнет. Это его наблюдение. И негде рыбе нереститься, малые речки и ручейки попересыхали, а болота и озера, из которых они когда-то брали начало, люди нарушили.

— Сдается, и вы распахали Твани? — заметил Дащенко.

— Приложил руку. Выполнил указание. Каюсь. Дурной был.

— А какие там зеленя! — словно бы не слышал его Дащенко. — Как-то я проезжал мимо. Скольких людей накормили Твани.

— Сколько ни корми, а все будет мало.

— А что же там росло? Осока. Цветочки мелкие, белые, а под ними неверная топь. Куличок или водяная курочка пробежит…

— Вот-вот, куличок, курочка. Им надо тоже где-то бегать. Природа и их сотворила, не только нас. Без них белый свет не свет. Я эти болотца помню с малолетства. Все помню. И даже беленькие цветочки. И не только я… Возле них выросли мои предки. Наши, сулацкие. Где-то тут ходил оратай с сохою.

В его голове что-то круглилось, росло, но он не мог до конца это осмыслить и потому выражался непривычно и даже выспренне.

— Жаль, конечно, что мы не сберегли соху того оратая. Можно было бы пахать ею землю и сегодня, — подтрунивал Дащенко.

— Неверно, тут дело в другом, — осторожно вмешался Ратушный. — Минувшее, память о нем, даже кое-какие не совсем нужные рудименты входят в будущее и как бы скрепляют его. То, что мы сейчас отрываем — иногда легко, иногда с кровью, — тоже когда-то было передовым будущим или просто сутью тех, чья кровь шумит в наших жилах. Это одна бесконечная нить, которую мы не можем оборвать, хотя было бы безумием и повернуть назад.