Познер о «Познере»

В. ПОЗНЕР: Вы как-то сказали, что интеллигенции больше нет: «Нынешняя интеллигенция, которая лижет власть — а я вижу один большой теплый язык, — этим словом уже называться не может». Остаетесь при этом мнении?

П. ЛУНГИН: Да. У нас остались интеллектуалы, но не интеллигенция, которая являлась некоторым обществом не только знания, но и каких-то моральных принципов, ощущала себя как некое единое целое. Были люди, кому не подавали руки и которых не звали домой, с которыми не раскланивались, — и этого больше нет. Я не вижу никого. Кому сейчас не подавали бы руки? Да всем подадут.

В. ПОЗНЕР: Теперь вопросы от Марселя Пруста. Каким представляется вам абсолютное счастье?

П. ЛУНГИН: Абсолютного счастья нет, конечно.

В. ПОЗНЕР: Чего вы больше всего страшитесь?

П. ЛУНГИН: Наверное, предательства.

В. ПОЗНЕР: Есть ли слово или выражение, которое вы не выносите?

П. ЛУНГИН: Мне кажется, что я достаточно слабый человек, во мне нет жесткости ни к себе, ни к другим. К себе особенно.

В. ПОЗНЕР: Что такое для вас предел несчастья?

П. ЛУНГИН: «Не парься». Я парюсь.

П. ЛУНГИН: Наверное, все-таки одиночество.

В. ПОЗНЕР: Если бы дьявол предложил вам бессмертие без каких-либо условий, что вы ему сказали бы?

П. ЛУНГИН: Стыдно, но я согласился бы.

В. ПОЗНЕР: Где вы хотели бы умереть?

П. ЛУНГИН: Я присмотрел одно чудесное кладбище в Черногории среди олив.

В. ПОЗНЕР: Кто ваш любимый литературный герой?

П. ЛУНГИН: Тристрам Шенди, джентльмен. Читайте Лоренса Стерна.

В. ПОЗНЕР: Когда и где вы были наиболее счастливы?

П. ЛУНГИН: Наверное, на берегу моря или под водой.

В. ПОЗНЕР: Оказавшись перед Богом, что вы ему скажете?

П. ЛУНГИН: Скажу все-таки «спасибо».

* * *

Когда заходит речь о том, почему Россия и русские столь не похожи на другие страны и народы Европы — а подобные разговоры ведутся очень часто, во всяком случае, в моем кругу, — я говорю: во-первых, потому что ни одна другая европейская страна не жила под татаро-монгольским игом почти триста лет; во-вторых, потому что ни в одной другой европейской стране не было такого правителя, как Иван Грозный; и, в-третьих, потому что из-за предыдущих двух причин в России не было Возрождения.

Посмотрите на иконы новгородских земель, Русского Севера, тех краев, куда татары не дошли. Сравните их с ранними работами Джотто, и если у вас есть глаза, если искусство вам не чуждо, вы будете поражены их схожестью и увидите, что работы русских иконописцев того времени ни в чем не уступают творениям гениальных итальянцев начала Ренессанса.

Прав Павел Лунгин, тысячу раз прав: Россия была беременна Возрождением, но вместо родов случился чудовищный, кровавый, искалечивший Россию аборт. Когда я читаю описания того, с какой свирепостью Грозный расправился с Новгородом Великим, на ум приходят Навуходоносор и Тит, сровнявшие с землей Иерусалим и два его храма, однако ни тот, ни другой не достигли того уровня изощренной жестокости, какой отличился Иван IV.

Пытаясь найти слово, наиболее точно определяющее Грозного, я остановился на «душегубе». И вспомнил при этом шварцевского Дракона, объясняющего странствующему рыцарю Ланцелоту, что тот напрасно вызвал его на бой, что жители его страны, которой он, Дракон, правит уже триста лет, не хотят никакой свободы…

«Дракон: Как здоровье?

Ланцелот: Спасибо, отлично.

Дракон: А это что за тазики на полу?

Ланцелот: Оружие.

Дракон: Это мои додумались?