Позор и чистота

По его розыскам, Эгле родилась и не под Смоленском, и не за Уралом, и не на Дальнем Востоке, и уж конечно не в Литве (все эти легенды она стравливала журналистам), а в поселке городского типа Московской области. Родителей своих она называла «пьющими» (не алкашами, не алконавтами, а вот так, даже ласково), однако образ отца из ее высказываний не складывался вообще. Видимо, все-таки там распадалась одна мама, своими силами. Настоящее имя Эгле было несовместимо с карьерой певицы – ее звали Алла, а на русской эстраде могла быть только одна Алла. (По той же причине ни один русский кинорежиссер уже несколько десятилетий не носил имени Никита.) Училась она отвратительно, много прогуливала, однако на плаву держалась, как всегда держатся у нас на Руси так называемые «артистки» – неважно, выбились они в люди или нет – заводные девчонки, мечущие искры своей бойкой, бьющей через край, самоцветной души. Держатся, пока не рухнут.

Убежищем Эгле была библиотека, где рулила женщина с правильным именем Катерина Петровна. Она устроила для девочки уголок, с раскладушкой и столиком, и радовалась, сколько читает ее воспитанница. Две книжки в день было нормой. Эгле прочла всю библиотеку, одолела даже эпопею Георгия Маркова «Сибирь», чего, кажется, не совершил и сам автор эпопеи. А книжками Веры Пановой и Александра Грина девочка буквально жила, без конца их перечитывая. На полках обрела будущая Эгле и книжку Саломеи Нерис, откуда узнала про горестную жизнь Королевы Ужей. В последнем классе Эгле взялась за ум, собираясь поступать в Московский университет… Дальше выходила какая-то путаница. Андрей не мог свести концы с концами – куда-то девался год жизни королевы ужей. Этого он Жоржу не сказал, но ловя какие-то словечки, обмолвки, намеки и тени, предположение сделал. Скорее всего, она загремела на год в тюрьму, как раз между восемнадцатью и девятнадцатью. Но это ей не помешало потом поступить в университет и начать петь в не таких уж затрапезных клубах – у Эгле были покровители. Сильные покровители…

– А музыке она, значит, не училась? Очередная самодеятельность? – хмыкнул Жорж.

Андрей объяснил, что так, да не так. У Эгле обнаружилась природная постановка голоса, и она еще брала частные уроки пения и гитары и сейчас учится, хотя ей уже двадцать шесть лет и дикорастущая слава могла бы расслабить, но нет. Это не про Эгле. Тут характер!

Про особенности натуры Эгле Андрей мог говорить часами. Она, потомок трех поколений алкоголиков, не пьянела вовсе. Никогда не болела простудными болезнями. В этой бестелесной девочке жила стальная выносливость – да, в другие времена именно такие построили Днепрогэс и Магнитку. Тело тут не при делах. При делах тут способность к напряжению духа, возгонка духа от мирного состояния еле теплящегося огонька к резкому возрастанию, к взрыву, это что-то похожее на лесной пожар, ну, так они и пели «мировой пожар раздуем». Церковь умела разжечь этот огонек в русских, партия со своим интернационалом тоже умела разжечь, но не они были главной причиной пожаров, они помогали, направляли, да; главная причина таилась в глубинах Иванушек-да-Марьюшек. Чертов «огонь папоротника», он же пресловутая «искра Божья»? Или тот самый «червячок», воспетый Эгле? Помутившийся генофонд все-таки время от времени пересылал код русского огонька по родовой цепи, и тогда «среди долины ровныя» вдруг заводилось такое зелье, как наша Эгле.

Она много пела о ветре, о полетах, вызывая в Андрее трепетный восторг – он простодушно причислил возлюбленную к лику ангелов, забыв о том, что крылья есть и у демонов, кстати куда более способных к творчеству. А музыка – самая демоническая стихия, о чем предупреждал нас Томас Манн, которого Эгле читала, а Времин не читал. Да и не читая Манна, но лишь слушая песенные признания русских певцов, картину проясняешь без труда.

Чуткий час времени че…
Звезд парча на моем плече…
В чарах порчи лечу в луче…
Моя черная метка… черная метка…

Впоследствии наш летун в луче совершенно исправился и, утомленно раскаявшись, смирно обменял в пункте приема перевоспитавшихся демонов свои потрепанные черные крылья на новые, белые с золотым кантиком. Дело-то простое: признаешь Христа – ступай направо и вставай на довольствие, не признаешь – чеши налево к своим. А маленькая злая девочка-мальчик с голосом в четыре октавы, умеющая дурить голову людям, куда собиралась, направо или налево? Жорж, почуявший что-то, все теребил Андрея – так она про что поет? Она про любовь и дружбу поет?

Да, но…

Почему – но?

Потому что любовь, которую упоминала в песнях Эгле, была какая-то не такая. Странная. Не от мира сего. Она совершалась всегда в миноре, окутанная изысканной печалью, как бы над землей, в некоем совместном полете и состояла из необычных поцелуев – в тексте они именовались то белыми, то фиолетовыми, то синими – и вздохов о неизменной фатальной разлуке. Надо было быть таким безнадежно влюбленным парнем, как Времин, чтоб ни о чем не догадаться.