Позор семьи

— Если бы мне довелось забыть эти соображения, то мне достаточно раздеться догола и посмотреть на себя в зеркало. Они оставили следы на всем моем теле, эти соображения!

Мурато знал о множестве ранений, занесенных в военный билет Констана Пишеранда. Он смягчился:

— Я сказал это, чтобы вас раззадорить, старина.

— В этом нет необходимости. Они у нас все получат. Возможно, на это уйдет время, но мы их достанем.

— Вашими бы устами да мед пить… Как продвигаются дела, Констан?

Называя своего подчиненного по имени, дивизионный подчеркивал этим свое уважение.

— В том, что связано с делом Ланчиано, пока ничего не известно. Я жду результата от моего выступления, о котором вам говорил вчера вечером, патрон…

И подмигиванием Пишеранд посоветовал своему начальнику даже не намекать на ловушку, расставленную его людьми, при Бруно, который вполне может посчитать скверным то, что его отца втянули в это дело. Незаметным кивком головы Мурато дал понять, что ему все ясно.

— Что касается кражи на улице Парадиз, то это дело не представляется трудным…

— Вы находите?

— Сторож скоро придет в себя и сможет узнать напавшего на него или… сделать вид, будто его узнал.

— Нужно ведь, чтобы ему его показали?

— Рассчитывайте на меня, как только в больнице мне дадут зеленую улицу…

— И кто?..

— Антуан Бастелика.

— Правая рука Салисето?

— Я, кажется, узнал его манеру по способу, которым он разбивает витрины.

— Это было бы превосходно… если раненый его узнает!

— Он его узнает!

— А вы, Ратьер? Как ваши осведомители?

— Молчат, как рыбы. Они боятся.

— А вы, Маспи?

— Я встретился, для очистки совести, со всеми мелкими контрабандистами, со всеми мелкими скупщиками краденого, но, разумеется, ни те, ни другие не имеют необходимого размаха, чтобы рискнуть влезть в дело с драгоценностями на миллион…

— Ну?

— Ну, если Ланчиано прибыл в Марсель не с другими итальянцами, то нужно искать где-то возле Дьедонне Адоля… Что касается драгоценностей, то только один Фонтан способен достать необходимые для выплаты деньги… Если вычесть сумму, которую он оставит себе как прибыль и как плату за риск, то все равно придется выплатить от 350 тысяч до 450 тысяч франков[6]. Никто, кроме него, не способен в его среде собрать подобную сумму.

Селестина решила приготовить буайбес[7]. Элуа оказал ей любезность, спустившись утром к знакомому рыбаку, чтобы взять у него рыбу, водившуюся в прибрежных скалах, необходимую для приготовления этого блюда. Возвращаясь на улицу Лонг де Капюсин, он читал газету и внутренне кипел от негодования на этого Пишеранда, который стоял под козырьком на крыльце и, глядя на него, улыбался. Элуа ринулся к нему, потрясая газетой:

— Как вы посмели…

Полицейский невозмутимо ответил:

— На вашем месте, Элуа, я бы отправился к себе домой… кажется, у вас гости… и важные, судя по той карете, которую таскают за собой эти господа.

Чуть дрогнувшим голосом Элуа опросил:

— Корсиканец?

— Кажется, что-то в этом роде…

— Этого вы добивались, варвар вы настоящий?

— Буду с вами до конца откровенен, да. Я останусь здесь, и, если дела будут плохи, позовите меня.

Маспи Великий посмотрел на него с выражением крайнего высокомерия.

— Я надеюсь, что вы тем не менее не думаете, что я сдрейфлю перед Корсиканцем?

Это самоуверенное утверждение не помешало Элуа пулей вылететь на лестницу. Остановившись перед дверью, он прислушался. Ничего. Вдруг его охватила безумная тревога, и он бросился вперед, ожидая увидеть всех своих зарезанными. Дверь была не заперта, и Элуа, не встретив сопротивления, влетел в гостиную, как метеор. Из-за озорной подножки Боканьяно он растянулся и проехался к ногам Салисето на животе.

Тони, чистивший ногти ножом, лезвие которого было чуть короче двадцати сантиметров, насмешливо посоветовал:

— Ну давай, поднимайся, Маспи… Великий!

Все три гангстера начали смеяться, в то время как дедушка пробормотал:

— Боже мой, если б у меня было ружье…

Тони сухо одернул его:

— Заткнись, предок, не то тебя отправят в постель без десерта!

Дрожа от унижения, Элуа поднялся и окинул взглядом окружающую его обстановку. У двери курил Боканьяно. Сидя в кресле, Бастелика пил превосходный контрабандный портвейн, добытый Адолем. Тони, стоя у окна, поглядывал то на улицу, то на перепуганных хозяев. Селестина, дедушка и бабушка сидели рядышком на стульях. Элуа попытался взять инициативу в свои руки. С озлобленным видом он спросил:

— И вы считаете себя мужчинами, когда вас трое против двух стариков и одной женщины?

— Заткнись!

— Нет, ты мне все-таки скажи, Салисето, за кого ты меня принимаешь? И в конце концов, что ты делаешь у меня дома, если тебя сюда не приглашали?

— Ты совсем не догадываешься?

— Нет.

— Ты бы спросил об этом у своего друга Пишеранда, с которым только что так дружелюбно болтал и который готов помочь тебе. Чего же ты ждешь, позови его!

— Я не нуждаюсь в нем, чтобы вышвырнуть вон мразь вроде тебя!

— Ты что, хочешь, чтобы тебе уши в трубочку свернули?

Салисето подался вперед и осторожно приставил лезвие ножа к горлу Маспи.

— Ну, давай, спой нам еще раз свою песенку! А то я не все расслышал!