Позови меня трижды

Ну, ты глянь, одна чернота валит! И девятка треф - карта отсутствия и сомнения. А острием вверх - еще и слезы будут, и досада, сплетни будут точно. Нет, если бы тут где-то буби лежали, то можно было бы ожидать наследства. Хотя откуда его ждать, если все, кто мог оставить чо-то на поминки хотя бы, давно уже померли. Причем, не своею смертью. И где ты тут бубей видишь? Вот и я говорю - нет здесь их. Нет. А вот после десятки трефовой, вот если бы сразу только после нее упала бы наша девяточка, так это был бы приятный разговор, причем не в сухую. Но ведь после десятки, сама видишь, фигура падала. И при фигуре девятка означает любовь этой фигуры, но раз не выпала тебе дама, той же масти, что и король, то любовь эта будет короткой. Да, при фигуре девятка - это разлука...

Летом перед четвертым классом все вокруг стало меняться. Танька совсем потеряла интерес к ним, и более того, начала сторониться Валерия. У нее появились какие-то новые подружки, тащившиеся за нею из школы. С ними она долго хихикала втихомолку от них у подъезда. Валера еще выходил к ним поздними вечерами, хотя стал уже совсем взрослым. Он перешел в десятый класс, поэтому он уже не бегал с ними, а только сидел, посмеиваясь, на лавочке у подъезда.

Все стало рассыпаться на глазах, все вдруг стало так непросто, все оборачивалось пустотой. Нет, не узнавала Катя свой двор. Порушили голубятню, за которой когда-то присматривал Валеркин папа. Не стало маленького домика на подпорках, над которым кружили и кружили белые дутыши. Но и после его разорения Кате часто снилось мягкое любовное воркование... Еще покрывались черной плесенью бельевые веревки в покосившейся беседке, но уже даже жильцы первых этажей опасались вешать на них кипяченые в щелоке простыни. И без этих белоснежных парусов беседка казалась неприлично голой.

Терех, приехал среди лета из деревни один. К Кате даже не зашел, странный какой-то. Неделю лежал в лежку, не ел ничего. Катя достучалась до него все-таки, спросила, что ему покушать принести. Он сказал, что никаких котлет он теперь есть не может, пусть лучше она ему мороженое купит. Дома как раз висела папина куртка, в ней Катя нашла целый рубль юбилейный. Без колебания она потратила его на мороженое для друга. После второй порции мороженого Терех сказал, что в деревне поросенка кололи, а теперь ему так хреново, что он никогда теперь свинину точно жрать не будет. Мясо, может, будет, а свинину - фиг! Катя ни разу не видела Тереха таким, и ей стало страшно.

Валеркина мама, тетя Галя, перешла на другую работу - посменную, очень тяжелую физически, но за нее больше платили. Саша и Ваня стали совсем тихими и редко теперь выходили во двор. А Валерка стал сердитый, и почему-то все время теперь кричал на Катю, когда они с Терехом заходили к ним в гости. Хотя Катя старалась, как могла. Она всегда брала с собой в гости банку варенья и вообще чего-нибудь пожрать, а за чаем рассказывала сказки. Слушать ее сказки иногда приходила даже Танька. Сказки были длинные-длинные - про джиннов, колдовство, красавиц и нежданное богатство. В этих Катькиных сказках все было непривычно. Любовь почему-то была оборотной стороной предательства, а зло иногда оказывалось сильнее добра, и было очень много других самых невероятных превращений. Например, добро могло запросто оказаться злом, а зло нередко оборачивалось добром. Несметные сокровища в ее сказках не дарили желаемого счастья, а совсем как в жизни приносили лишь душевные муки, мрачные приключения, ставили героев перед трудным выбором. Вот умела она складно, по-взрослому логично повествовать! Когда Катька пошла в школу, учительницы иногда просто собирали несколько младших классов и ставили у доски Катьку. Она рассказывала детям сказки, а училки, наслаждаясь тишиной, пили чай за шкафами в препараторской, обсуждая ее любовные похождения и слушая краем уха ее сказки.

Но в какой истории можно было вообразить, что Валерий будет ходить в подвал к Кролику?

У этого гадкого Кролика губа была зашитая, она вообще-то называлась "заячья губа", но почему-то давным-давно его стали звать Кроликом, а он отзывался. Кем был этот спившийся мужчина сорока с небольшим лет, живший у них в цокольном этаже, никто не знал. Он устраивался иногда на работу, четко выдерживая сроки, чтобы не загребли за тунеядство, но через некоторое время из его подвального окошка снова неслись похабные песни под гармошку.