Позвонки мышей

                   самый мёртвый
                   да пребудет со мной
                   кто измыслив ад отошёл на покой
                   сквозь морщины на лбу прорастая травой
                   кто весь пепел мира сберёг в груди
                   самый мёртвый из всех
                   да пребудет во мне

                   тот кто из впадин глазницы вынет

                   кто в любви и смерти меня не покинет
                   кто сломает меня до последней кости
                   а потом построит как прочную стену
                   перельёт кровь из своей в мою вену
                   и скажет что чёрное не может быть белым
                   что птица не ящер а зверь не рыба
                   что огонь не вода и щебень не глыба
                   этот мёртвый свернётся в черепе
                   как зародыш во чреве
                   он назовёт весь мир до последней вещи
                   отделит день от ночи и сон от яви
                   и станет объяснять мне разными голосами
                   разницу между грязью и небесами
                   почему тень падает а птица летит
                   почему кровь течёт и укус болит

                   так он будет кричать в мои уши

                   а я буду молчать пока не оглохну
                   я буду любить его как если бы бога
                   и ненавидеть и слать его к чёрту
                   я буду целовать его страстно и долго
                   а потом в ярости грызть его горло
                   и он завещает мне стул без ножки
                   пустую кровать и без штор карниз
                   и манеру креститься
                   взяв в руки нож
                   справа налево
                   и сверху вниз

1

Почему стены дрожат, почему их зубастые рты надвигаются на меня с хохотом? Начнём – начнём же скорее.

Жил-был человек, который мечтал о смерти. С этих слов можно было бы начать рассказ о Марке – ведь с чего-то же надо начать, чтобы унять эти кирпичные глыбы, которые вот-вот соскользнут на меня по извилистым линиям трещин.

Можно было бы начать с действия. «В дверь постучали». Можно было бы начать с эмоции. «Лицо подёрнулось болью, как озеро на ветру». Или с детали. «На стене висела двустволка с отпечатками жирных пальцев на прикладе».

Но всё это ни к чему. В дверь никто не стучал, двустволки на стене не висело, а эмоции давно были загнаны поглубже внутрь. Для того чтобы эмоция выплеснулась, нужен раздражитель. Точно так же, как нужен нож и движение руки, чтобы кровь брызнула из надреза на коже. Эмоции превратились в хищных птиц и трепыхались, и били крыльями внутри, стремясь выпорхнуть вон сквозь изломы рёбер. Ему бы передушить этих настырных пернатых, но не тут-то было. Он слишком любил птиц, которые раздирали его нутро.

Не то чтобы желание покончить с собой в кратчайшие сроки добавляло ему внешнего лоска и загадки в прищур зелёных глаз. В конце концов, Танатос ютится в каждом человеке – моя сестрёнка намертво вогнала эту идею в мой мозг. Другим его делала духовная нагота. Тонкая кожа души, которая рвалась, как бумага, от соприкосновения с лезвиями и железными крючьями действительности.

В комнате другого человека царил бархатный покой, безмолвие шероховатых поверхностей. На стене висел пыльный ковёр, из которого неизвестно почему торчала швейная булавка. Пружинистая кровать с металлическим изголовьем всегда оставалась нетронутой. Краски и кисти лежали грудой в углу вперемешку с обрывками холстов. Здесь же валялся всякий мусор – осколок разбитой кружки, пробка от бутылки вина, скомканный носовой платок, залитые чаем эскизы…

Человек, обитающий в этой лачуге, почти всегда бездействовал. Он просто «жил», а может быть, просто «был» внутри этого помещения, ежеминутно силясь без боли вписать себя в пространство между шестью гранями куба. Его стерильный быт поражал чистотой геометрических форм. Поэтому выражение «жил-был» указывает лишь на сомнение автора относительно степени существования героя, а вовсе не являет собой сказочный зачин.

«Что бы ни случилось, будет ещё хуже», – так думал Марк в один из вечеров, расхаживая по комнате и поглядывая на бюст Платона, пылившийся на тумбочке. Гипсовый слепок с отколовшимся фрагментом носа и неглубокой дырой во лбу давно превратился в серое подобие античности. Не хватало только случайного жеста, чтобы он раскрошился на сухие осколки, обнажив внутреннюю белизну.