Прага

— Кучу всего. Я хочу показать тебе кучу всего. Любопытно, как ты… вот эта улица, для начала.

Марк запускает пальцы в рыжие волосы на висках и тянет в стороны, пока волосы не встопорщиваются, как пучки перьев у больной птицы.

— Вот оттого я этим и занимаюсь, раз уж ты спрашиваешь. Вообще-то, кажется, это Эмили спрашивала, но я уже слишком пьян и не различаю. На этой маленькой улице я люблю все. Жизни, которые здесь проживались. То, как здесь чувствуют. Каково было стоять здесь влюбленному. Можешь представить, что ты стоишь вот здесь влюбленный и видишь мир, как он выглядел, когда еще не было фильмов, пока кино не заставило тебя видеть все в определенном свете?

Марк пятится по середине улице, задрав голову, чтобы рассмотреть здания, мимо которых проходит. Он указывает своей полузаинтересованной тургруппе на архитектурные детали, одинаково пылким голосом описывая рукотворные и стихийные черты, для него все здесь равно превосходно: фигурные карнизы и дыры от пуль, высеченные даты и осыпающиеся рельефы, некогда изящные балюстрады верхних этажей, сегодня не досчитывающие по одному-два столбика-урны, щерящиеся, как беззубые старухи, чье очарование только Марк и способен заметить.

— Ну скажи, скажи, что ты понимаешь, о чем я говорю, пожалуйста.

— Ну да, ну да. Здания.

— Я люблю эту улицу за то, что она такая идеально захолустная, но притом хорошо видно, какой она была, когда была новостройкой, где-то в тыща восемьсот девяностых или около того. Смотри, как она спланирована, чтобы выставить здание оперы неожиданно и с максимальным драматизмом. — Марк останавливается точно там, откуда улица начинает открывать вид на проспект Андраши и оперу. — Или наоборот, ты выходишь сюда после романтического вечера в опере, и всего в нескольких футах от огней и экипажей у тебя тут интимная обстановка для прогулки влюбленных. Ты идешь по этой улице, и ты совершенно счастлив, ты весел и нипочем не задумаешься, отчего. Но строители города все рассчитали. Знаешь, в мире очень мало мест, где я чувствую себя дома. Вот жалость, а? Вообще-то и их с каждым днем все меньше, да. И они усыхают. У тебя тоже так? По всему, приближается день, когда останется совсем немного места. Вот и все, что у меня будет. Мне придется стоять смирно-смирно и смотреть только в одну сторону, но, сказать по правде, при этом я буду в порядке. — Марк смеется. — Понимаешь, о чем я, Джон?

И Джон смеется, догадываясь, что Марк этого ждет.

Они выходят на Андраши далеко от Джонова дома, на длинную прямую обсаженного деревьями проспекта, ведущую к Площади Героев. Лицо Марка ненадолго заливается неоновым зеленым румянцем под вывеской в витрине на первом этаже — «24 ORA NON-STOP», обещающей бакалейный магазин и закусочную, и Джон идет за Марком в фосфоресцирующее сияние и к табуретке у стойки.

— Эдь мелег свндвичет, керек сепен, — говорит канадец материализовавшейся за стойкой пятидесятилетней женщине. Джон заказывает то же самое и «уникум». Рубаха на нем провоняла чужим куревом, глаза болят; он гадает, который час. Женщина поворачивается к маленькой электропечке на полке и принимается жарить два куска ржаного хлеба с плавленым сыром и ломтиками розовой ветчины. Наливает Джону его черный дижестив. Они молча смотрят на нее, смотрят на свои полуотражения в окне. Джон снова заказывает «уникум».

— Ты когда-нибудь задумывался, почему художники околачиваются в кофейнях? — тихо спрашивает Марк, уставившись на передник женщины, которая слизывает каплю плавленого сыра с тыльной стороны большого пальца. — Сегодня я весь день только этим и занимался, и почему-то все время вспоминал о тебе, что тебе это особенно должно понравиться. Правда. Так почему бедные художники взяли моду околачиваться в кафе?

Марк ждет ответа, и, не дождавшись, говорит, что это важно, это серьезный вопрос.

— Не знаю. Вдохновлялись атмосферой.

— Ха! Нет, тебя тоже провели, как и всех. Сперва-то в кафе не было никакой вдохновляющей атмосферы. Она появилась позже, когда все узнали, что там тусовались художники. Сначала это были просто помещения, где водился кофе. Атмосферы не больше, чем тут.

— Amerikai? — спрашивает женщина за прилавком. Волосы у нее цвета захватанной медной дверной ручки, груди в обтяжке из фальшивой ангоры свисают, какдва раскормленных медвежонка.

— Нем, канадаи. — отвечает Марк.

Она кивает, довольная беседой, и принимается поправлять предметы на полках: ликеры, коробки с пирожными из Норвегии, немецкие завтраки-хлопья с героями немецких мультиков, французские презервативы, украшенные фотографиями — инструкциями и рекламой.

— Я могу проследить их до самого начала, — говорит Марк.