Прага

— К сожалению, если вы меня извините, — она поднимается, — пока оркестр отдыхает, мне нужно быть у инструмента.

Надя и ее высокий бокал с шампанским плывут к сцене причудливым резным носом невидимого парусника.

Скотт возвращается сию минуту, но не садится. Надя начинает играть мерное «Когда проходит время», [48]а Скотт, склонившись, бросает на стол венгерские банкноты одну за другой.

— Тут должно хватить на мою долю в сегодняшнем представлении. Она не закончила, так ведь? Правильно. Конца ты никогда не услышишь, ставлю двадцатку. Мне уже пора отсюда сваливать, малыш. И вообще, знаешь, давай немного отдохнем от этих еженедельных шарад, ладно?

— Вполне подходит, шеф.

— Отлично.

— Отлично.

— Спокойной ночи.

— Ага.

XXI

Девочке нужен стаканчик кларета
Или шубка из норки небанального цвета.
Есть дамы, что любят обеденный час,
Есть дамы, которых волнует чай,
И есть такие, которых уговорить
можно только в шале после спуска на лыжах с горы.

И разные милые штучки, такие, как бал-мюзет,

Или дивные звуки бандонеонов и кастаньет,
Но мою девчушку из кухни не выманишь, нет,
Пока хоть один у ней есть жаром пышущий креп-сюзет

Можно ей перед обедом стаканчик налить,

Но так ее вряд ли удастся заполучить.
Ведь эту девчонку предобеденным бренди
Нипочем не заставишь, нипочем не заставишь грешить

С марафета — из носу кровь идет,

а с травы ее в сон клонит сильно
И к брильянтам особо ее не влечет,
А с пирожных она плаксива.

Потому что лишь после завтрака

Она самая шикарная-импозантная.
Моя девушка после завтрака!
Моя девушка после завтрака!

Сердитыми лицами и громкой музыкой встречает Джона Марков подъезд, куда Джон входит утром примерно через неделю. Ненавидящие взгляды мелькают за раздернутыми шторами, глаза щурятся сквозь плотно захлопнутые, несмотря на июльскую жару, окна. В темном подъезде на Джона бросаются две старухи, останавливают его на ступеньках, загораживают проход, ни с того ни с сего начинают браниться, хотя вина Джона закономерно остается для него невидима сквозь ее венгерское изложение, и Джоновы просьбы о помиловании беспомощно маскируются под лопотание иностранца — эти звуки еще пуще провоцируют обвинителей, пока они наконец не двигаются дальше вниз по лестнице, размахивая руками и бросая свирепые взгляды назад, на источник угрозы.

Внутренний двор дома и опоясывающая его двухэтажная галерея наполнены эхом странной трескучей старинной музыки, какой-то чарльстонообразной танцевальной мелодии из двадцатых, что-то про поедание завтрака. Поверх тенора исполнителя плывут шумы и помехи, как снежинки в свете фонаря. Джону не приходится особо напрягать воображение, чтобы установить источник музыки и понять, почему жильцы ставят беспорядок ему в вину: звук закономерно становится все громче, пока Джон приближается к Марковой квартире, и приходится крепко колотить в дверь, прежде чем ее открывают. Марк стоит в исподнем (семейные трусы, футболка без рукавов), лицо покраснело и опухло; Джону кажется, что Марк плакал, но теперь его чудаковатый друг широко улыбается и вот уже идет по квартире, извиваясь и приплясывая под музыку, от которой стекла дребезжат в окнах.

Джон, свеженазначенный адвокат разозленного населения, закрывает окна, которые смотрят во двор, и начинает охоту на преступное стерео. В спальне Джон натыкается не на стерео, а на большой граммофон в комплекте с блестящей ручкой и медным рупором. Джон вращает глазами, пытаясь прочесть выцветший и облезлый ярлык на крутящемся черном диске: «Двшк пел звтрк». Когда растрепанный одышливый хозяин уходит на кухню за питьем, Джон, не обнаружив регулятора громкости, осторожно поднимает массивный звукосниматель. Он ждет невыносимого скрежета, и мурашки ползут у него по коже, но на полуфразе песни дом затапливает мягкое беззвучие. В неожиданной тишине паль цы Джона ползут по зеву и губам тусклого медного рупора, желобчатым, моллюсковым. Он гадает о прежних владельцах, замечает в металле глубокую царапину, которую, должно быть, оставила какая-то мощная сила — заскучавший ребенок с перочинным ножом, небрежный грузчик на пару с дверным косяком, брошенный любовник с затаенной злобой.