Прага

— Молодежь умеет выносить такие обеды, — говорит Имре. — Вот мистер Пейтон может пить четыре разных вина, и его лицо остается таким же спокойным и серьезным, как вначале. У меня есть один совсем дальний родственник, который ушел в монахерь, и там… Нет, я неправильно сказал, да? — спрашивает Имре и громко смеется вместе с остальными, вытирая глаза. — Спасибо, Карой. Он ушел в мо-нас-тырь, — Имре произносит по слогам, — и принял обет стать умеренным аскетом. Вот не думаю, что такое было бы подходяще кому-то из вас, кроме, может быть, вас, мистер Пейтон.

И все опять смеются.

— Умеренным аскетом? Это немного чересчур, нет? — спрашивает Джон. — Если собираешься в чем-то себе отказывать и притом отказываешь себе даже в удовольствии в чем-то себе отказывать, это, наверное, обидно.

Имре хохочет громче всех, и у Джона прилив гордости.

— Джон, какое слово по-английски… — спрашивает Чарлз с намеком на венгерский акцент, когда усеянные крошками десертные тарелки уплывают, и появляется третья порция сладкого «токая» в маленьких стаканчиках. — Как будет. — Чарлз машет рукой, пытаясь поймать нужное слово и отметая все постороннее. — Mi az angolul, hogy megelégedettség? — спрашивает он Имре, и тот кивает и говорит по-английски:

— Точно, точно так, Карой… Первый раз я пил токайское в «Гербо» с матерью. Я вспомнил об этом, когда мы с вами первый раз там встретились. В тридцатые годы жизнь здесь, в Будапеште, была действительно славная. Боюсь, я начинаю разговаривать, как мой отец. Он всегда говорил: «Кто не жил до Первой мировой войной, тому, наверное, не понять, какой приятной бывает жизнь». Честно говоря…

— Извините, но это все херня, — говорит Марк, молчавший почти с середины этого многовекового обеда, и, сам того не замечая, опрокидывает пустой стакан. — Херня.

— Заткнись, Марк, — резко говорит Чарлз.

— Нет, в самом деле. «Вам не понять, какой счастливой бывает жизнь, если вы не жили в Бельгии накануне Первой мировой», Виктор Марго, 1922 год. «Если вы не бывали тут, в Виргинии, перед войной Севера и Юга, вы не представляете, какой прекрасной бывает жизнь». Джозайя Бернэм, 1870-й. Две фразы из Талейрана, если сможете вынести. Первая: «Кто не жил до Революции, не знает сладости жизни», и потом, переосмысливая многое: «Qui n'apas vécu dans les années voisiness de 1789 — кто не жил во время Революции, не может знать, что такое радость жизни». «Сэр, вам не узнать, что значит хорошая жизнь, если вы не жили в зеленой Англии, пока эти германцы не пришли тут распоряжаться». Маркиз Уэстбрук, 1735-й. Херня, просто хернища.

Голос Марка повышается с каждой новой цитатой, и второй бокал, на сей раз — с остатками красного вина от начала вечера — летит на пол, кувыркаясь и ныряя, брызгая на распущенный галстук Имре.

— Имре, пожалуйста, извините меня за… — начинает Чарлз по-венгерски.

— Нет, нет! Все нормально!

Имре зачарованно смотрит на канадца.

— Я тебе говорил, что он немного того.

Джон смеется над Чарлзовыми усилиями сохранить спокойствие, пока Марк шарит под столом, поднимает бокал и наполняет его, не переставая херня-херня-хернищенствовать.

— Нет, нет. — Имре сжимает плечо Марка. — Он выдающийся человек, и он прав, наш ученый в нашем маленьком клубе. Как можно ждать, что мы повзрослеем и изменим мир к лучшему, если мы все будем грустить и страдать по какому-то другому миру?

— О том и речь, — говорит Марк, наливая и промахиваясь.

Имре отвлекается на винное пятно на своем галстуке от «Эрме», потом отрывает себя от галстука и, подняв бровь, глядит на Чарлза.

— Огонь, — твердо произносит Имре. — Огонь и жилы, чтобы сказать: «Хватит!» — «Это есть у молодежи и, думаю, у нынешней западной молодежи больше, чем у любой другой. Когда вы росли, у вас было все, так что теперь вы готовы потребовать больше, сказать: „Хватит!“» — Имре обращается ко всем троим, и как никогда прежде Джон видит в нем артиста и, что важнее, прекрасного артиста, несмотря на слабый материал: — Боюсь, что у этой страны, нашей МК, больше нет жил, но мы вернемся домой, мы с Кароем, и мы вернем им жилы. «Вот ваша становая жила», — говорим мы! — Он берет первый попавшийся стакан — стакан с водой, в котором субмарина окурка всплывает и погружается по команде нерешительного капитана. — За жилы Венгрии и за все, чему вы можете ее научить, люди с молодостью, люди с энергией, люди с Запада!

Четыре бокала звякают, слегка расплескивая жидкость.

— Довольно! — говорит Имре; во хмелю он достойнее всех остальных. — Теперь домой.

Чарлз, хозяин приема, хочет было опротестовать эту узурпацию его привилегии, но Имре говорит ему:

— Завтра нам с вами нужно поговорить еще раз, — и Чарлз не возражает.