Прага

— Это смехотворно. Совершенный абсурд, — говорит Скотт и тут же поднимается. — Невозможно. Это было бы самоубийство. Боюсь, вы пере… — Он качает головой и, не договорив, шагает из-за стола прочь, мудро и здраво отказываясь от конфликта.

Надя улыбается своему оставшемуся слушателю и прикуривает из его рук.

— А знаете, я должна согласиться с вашим братом. Особенно слыша, как я перечисляю эти записи. Невозможно. История просто абсурдная. Не надо бы мне заворачивать такие сказки.

— Вовсе нет, пожалуйста. Не обращайте на него внимания. Мы по-настоящему даже и не братья.

— Вздор! Не надо быть со мной вежливым просто потому, что я старая, как античная ваза, Джон Прайс. Конечно, моя история смехотворна. Думаю, Скотт гораздо умнее тебя. Неудивительно, что ты его так не любишь. Да, не любишь. А он прав: какой разумный человек поверит, что другой разумный человек, когда рвутся бомбы и счет идет буквально на часы, станет записывать слова… — Она закрывает глаза. — …«Илиада», английский перевод Поупа, матерчатая обложка с золотым растительным орнаментом, 1933. — Открывает глаза и похлопывает Джона по руке. — Твой брат совершенно прав. Не верь старухе, которая рассказывает нелепые басни. Она — угроза твоему счастью, Джон Прайс. — Надя выпускает дым, и Джону от всей души хочется, чтобы ей было двадцать четыре. — И все-таки мы были там и занимались этим. Конечно, мы понимали, что это риск, мы были не дураки, просто мы загорелись, мы верили, что дело стоит того, что мы выживем и потом будем рассказывать эту историю где-нибудь, каким-нибудь обалдевшим восхищенным слушателям вроде вас, и что нам суждено удовольствие восстановить нашу коллекцию. На улице рвались бомбы, а мы писали наш каталог raisonne?[47] Мы не знали, какое положение за городом. Мы не знали, час у нас остался или неделя, чтобы добраться до Австрии. Но мы делали свое дело. При единственной свече, и вот мой муж — чудесный мой муж…

На секунду Джон искренне приревновал ее.

— …стоит у книжного шкафа, снимает книги и быстро читает заглавия, чтобы я только успевала записывать. Я-то не могла стенографировать. Он целует любимые книги, даже в последний раз укладывая их на пол. Иногда мы смеемся над тем, что делаем. Когда закончили переписывать, мы смеялись. Он поцеловал меня. Мы смеялись, Джон Прайс. Мы победили! Мы спасли свою жизнь — не просто свои глупые тела, как сделали бы другие беглецы, но и самую нашу совместную жизнь. Мы говорили о том времени, когда восстановим наш дом в Лондоне или Париже, Амстердаме или даже в вашем Нью-Йорке. Каждый день мы станем делать вот что: мы станем вместе проводить наши новые, свободные дни в поисках по книжным и музыкальным магазинам с этим списком, находить наши записи, покупать наши книги, пока список не оживет. Мы смеялись, потому что бежали с чертежами, со схемой нашего счастья, и пусть наш дом взорвут и сожгут книги, расплавят из огнеметов пластинки, надругаются над моим пианино, нам все равно не навредят… Наконец мы покинули дом, в том, что на нас было, и с этим драгоценным списком. Память избирательна: я в деталях помню эти описания книг и пластинок, но совсем не помню, сколько листов мы везли. Помню пачку бумаг — ну, может, двадцать страниц. Но иногда как будто чувствую вес сотни листов. Много лет мне снилось, как мы бежим и несем за края единственный лист, такой тяжелый, что мы держим его обеими руками. Я вижу это ясно, как воспоминание, хотя знаю, что это неправда.

Бармен, по совместительству конферансье, представляет группу — гвоздь вечерней программы. Возвращается Скотт с бокалом и освеженной улыбкой и поворачивается к сцене, куда поднимаются пятеро музыкантов. Трое из них играли с Билли Фицджеральд, и Джон с Эмили покупали им выпивку — это русские близнецы и венгерский пианист. Только Фицджеральд сегодня заменяют два молодых американца в деловых костюмах и с бритыми головами: черный вокалист и белый саксофонист. Пока группа настраивается под голубыми небесами, белыми облаками и давно покойными героями, саксофонист объявляет первый номер:

— «Беатрис» — прелестная мелодия, написанная саксменом Сэмом Риверсом для жены.

Несколько минут Надя молча слушает.

— Милый мотивчик, а? И, кажется, освященная веками традиция: сочини что-нибудь красивое, назови в честь жены или любимой и обещай, что это ее обессмертит. Знакомая ложь, а? Вы, мужчины, все так делаете, Джон Прайс.

— Давайте к концу истории, — торопит ее Скотт. — Я чую приближение трагической развязки.

— Она ли там в конце? — Надя задумывается. Джон восхищается ее умению игнорировать бесцеремонного Скотта, но ему кажется, что ей наскучил рассказ, и она соображает, закончить ли его поскорей или просто отшутиться.