Прага

Короткое время в конце пятидесятых (и потом еще раз в 1968-м, когда чехословаки поставили недолговечный, однако шумно одобренный критикой римейк драмы, которую двенадцать лет назад ставили венгры), Имре интересовался сообществами политэмигрантов. Он вступал в организации с названиями типа «Венское общество поддержки свободной Венгрии» или «Всемирная группа „Свободная Венгрия“». И тихо сидел на собраниях, пока читали доклады, разбирающие провалы венгерской плановой экономики и с невообразимой точностью перечисляющие последние нарушения гражданских прав (102 ареста, 46 избиений), и вели дебаты о надлежащей роли Церкви и дворянства в любой будущей демократической Венгрии.

Временами Имре просто не мог прийти в типографию. Он уходил в контору, как обычно, пешком, но вместо того, чтобы через десять минут оказаться в своем кабинете, он и через несколько часов все еще бродил по городу или сидел где-нибудь в кафе. Когда на чистой силе воли он приволакивал себя в офис, то работал с великой и молчаливой напряженностью, дабы искупить прогул. Однако на следующее утро мог повторить всю процедуру, сидеть за уличным столиком в одиннадцать тридцать, поглощая четвертый эспрессо, надувая щеки над кроссвордом, качая ногой с частотой крыльев колибри.

С вершин религиозного пыла, в котором он поучал своих работников о важности их труда для венгерского народа и мировой культуры, он падал в депрессию, и тогда, бывало, если и приходил в контору, не покидал своего стола, и его венгерские помощники вели дела, не советуясь с ним, пока через несколько дней или даже недель он не выскочит из кабинета и не начнет задавать им горячечные бессвязные дотошные вопросы. После таких приступов вера в собственное призвание возвращалась, будто из отпуска: освеженная, теплая, уравновешенная.

Когда эти неутолимые чесотки проходили, Имре быстро и искренне удваивал свою приверженность делу. Он объяснял себе, что это было минутное умопомрачение, что он забыл, зачем живет на свете. Впредь не забывай, и больше никогда не заблудишься, говорил он себе, уверенный в неизменной твердости собственной памяти. Он даже записывал эти слона и клал в шкаф с бумагами, чтобы надежнее застраховать на будущее свою устойчивость и верность издательству. Он знал, что нужно будет обучить наследников предвидеть такие полны паники и сомнений. Им нужно будет так много узнать, чтобы сохранить бессмертие издательства.

В 1969-м его желудок пришел в такое состояние, что требовал обильного и почти постоянного вливания молока; даже через многие годы после того, как вылечился, Имре больше иочти ничего не пил.

В середине семидесятых он перестал нормально спать За ночь просыпался несколько раз и с каждым следующим разом сон не возвращался все дольше. Убедившись, что смена позы не приносит облегчения, он заставлял себя сопротивляться: не ворочаться в тщетной надежде с боку на бок под жужжание электронных часов, перещелкивающих 2:30 на 2:31, 3:30 на 3:31, 4:30. Для человека с его историей и предназначением было бы мелко стонать, метаться и скрипеть зубами оттого, что сон больше не приходит быстро и надолго. Если самые анекдотические тираны в мире не могли его сломать, небольшой недосып плакать не заставит. Он часами неподвижно, но без сна, лежал в постели. И вот каждое приходящее утро становится все более жестоким. Незадолго до пяти Имре первый раз идет в туалет. В этот час в его походке совсем мало монументального величия, приобретенного за годы изгнания. На нем пижамные штаны, подвязанные на желтеющем дряблом животе, лямка вчерашней майки спорит за территорию плеча с зарослями жестких седых волос, которые еженедельно усмиряет парикмахер, чтобы не ползли к краю ворота. Хотя ему нет семидесяти, Имре теперь часто спотыкается и, бывает, падает, разве что пока без серьезных последствий.

Как-то раз в 1986 году Имре вышел утром из квартиры в халате и со стаканом молока, наслаждался весенним солнцем, пробивавшимся сквозь грязную стеклянную крышу над внутренним двором. Он стоял у перил опоясывающей двор галереи и желал доброго утра соседям, уходящим на работу. Вверху лестницы справа от Имре появился слегка запыхавшийся молодой человек не из их дома. Он внимательно посмотрел Имре в лицо, Имре улыбнулся.

— Герр… Россман? — спросил человек, чуть замявшись. Краснея, он объяснил, что должен встретиться здесь с человеком, которого никогда не видел, ему только описали его, и он просит прощения за беспокойство, но если Имре не герр Карл Россман, то не может ли он показать, в какой квартире живет герр Карл Россман? Имре показал на дверь в противоположном углу двора, потом вернулся к себе в квартиру и, выждав секунду, всплакнул из-за того, что его приняли за Карла Россмана — очень, очень старого человека, ужасающе старого.