Прагу нужно уничтожить

Еле плетясь по Карловому мосту и разглядывая застывшие в экзальтированных молитвенных позах статуи святых, я думала о том, что вот именно «плестись», «пролезать», «протискиваться» – это очень про Прагу, под завязку набитую набитую толпами зевак, с абсолютно пустыми, не обременёнными интеллектом глазами, вечно жующими свои приторно-сладкие трубочки со взбитыми сливками.

Стоя вечером в большой чугунной ванне, под горячим душем, почему-то прикреплённым на высоте даже ниже моего и без того небольшого роста, я пыталась понять, что же моему мужу здесь так нравилось. Вспоминала всё, что видела за прошедший день и не находила ничего, чем можно было бы так сильно восхищаться. Я очень злилась. Мне казалось что мы абсолютно разные, совсем не понимаем друг друга и это путешествие тому подтверждение. Он твердил мне про Прагу долбаных четыре года. Под глазами растекались солёные дорожки слёз. Зачем мы вообще потащились сюда в наш медовый месяц? В это время года здесь холодно, сыро. Нет ни малейшей возможности созерцать местную архитектуру, не будучи зажатым со всех сторон кучей орущих людей. А ведь где-то есть море, всякие там белоснежные пляжи и сухой мартини подают в красивом плоском бокале, с бумажным зонтиком и непременной оливкой… Меня окатило ледяной водой и я одним прыжком выскочила из ванны на пушистый коврик. Кажется, теперь я поняла, почему в Европе не принято долго стоять под горячим душем, рассуждая о бренности бытия. Бойлер с горячей водой презрительно мигал на меня своим единственным красным глазом, оповещая о своей пустоте бака и моей пустоте жизни. Вздохнув, я кое-как замотала свои мыльные волосы в полотенце, вышла из ванной и обессиленно упала в объятия мягкой кровати.

День третий

«Когда люди подымаются с ложа сна, они воображают, что они развеяли сон, и не знают, что становятся жертвой своих чувств, что делаются добычей нового сна, более глубокого, чем тот, из которого они только что вышли»

Г. Майринк «Голем»

Маленький квадратный трамвайчик-фуникелёр завис на нижней точке своего маршрута в ожидании отправки точно по расписанию. К счастью, мы успели зайти самыми первыми и кое-как расположиться на холодных пластиковых лавочках, в окружении толпы маленьких детишек, которых, вероятно, везли на экскурсию. Со своими маленькими рюкзачками и крошечными перчатками, мне они казались невероятно забавными. В свою очередь, они не переставали меня разглядывать, смешно толкаясь и перешептываясь на чешском языке.

Задумавшись, я уставилась в свое расплывчатое отражение в оконном стекле трамвая. Из него на меня смотрела оценивающим взглядом молодая рыжеволосая девушка (или женщина?), в наглухо застегнутом черном классическом шерстяном пальто и с маленькой круглой сумочкой через плечо. Почему-то вспомнилось то самое пушкинское, отвратительное «она была немолода, ей шёл уж двадцать первый год…». Как треснула бы ему, ей-богу.

Интересно, а как бы про меня написали? Что-то вроде «Длинные, по пояс, ярко-рыжие волосы, карие глаза, веснушки. Знаете, такая обычная для тоскливой русской глубинки ирландская внешность. Рост среднестатистический. Статистика – для захудалого небольшого городка, при упоминании названия которого, обязательно переспрашивают «где-где?» Взгляд с печалью и глубиной потомков пророка Моисея, чьи пророческие гены сокрыты в каждом пятом жителе необъятной Руси. Порода – что-то среднее, между тихой, воспитанной Джейн Эйр и довлатовской нехорошей женщиной из ОВИРа, но больше Джейн Эйр, конечно. Закончила все ступени обучения с золотыми медалями и красными дипломами, работала на интересных и необычных работах. Наконец, заполучила себе невероятного красавчика – мужа, с глазами цвета чистого льда горного озера и манерами кронпринца, покорявшими всех дам в радиусе километра вокруг. Она все делала вполсилы и при этом всегда получала отличный результат. Искусно выполняла то готовку каких-то невероятно сложных блюд, то легко закручивалась в немыслимые позы йоги, словом, умела играть в любые сценарии жизни, дайте на две минуты методичку и всё, у неё всё готово. Была ли она при этом счастлива? Спросите и она рассмеётся вам в лицо, ничего при том не ответив, считая свои беды не менее скучными, чем чужие. Однако, ей постоянно казалось, что всего того, что она делает мало, что у неё ничего толком не выходит и её никто не замечает. В её представлении, вся её жизнь была словно трагедия в духе Островского, в которой она с любовью и прилежанием бесконечно расставляла на сцене главных и второстепенных героев, декорации, свет, музыку и раз за разом торжественно поднимала занавес, заранее зная об очередном провале пьесы…»