Если бы Салли и Джиллиан продолжали разговаривать, а не сторонились друг друга, встречаясь в коридоре и за обеденным столом, где одна ни за что не попросит другую хотя бы передать ей масло, булочку или зеленый горошек, они убедились бы, покамест в знойном безмолвии тянулся июль, что невезение преследует их обеих в равной мере. Сестры могли зажечь свет и, отлучась на секунду из комнаты, возвратиться назад впотьмах. Могли запустить мотор в машине, проехать полквартала и обнаружить, что кончился бензин, хотя всего пару часов назад бак был почти полон. Стоило той или другой стать под душ, как вместо теплой воды шла ледяная, точно кто-то потехи ради баловался с кранами. Молоко свертывалось, выливаясь из свежей пачки. Подгорали в тостере ломти хлеба. Письма, бережно доставляемые почтальоном, приходили порванными пополам и с краями, почерневшими, как у увядшей розы.
Вскоре у сестер начали пропадать вещи, которыми они особенно дорожили. Салли, проснувшись однажды утром, увидела, что из серебряной рамки исчезла фотография ее дочерей, которую она постоянно держала на комоде. Куда-то подевались из шкатулки с драгоценностями бриллиантовые сережки, подаренные тетушками к свадьбе; она перерыла всю спальню, но они так и не нашлись. Запропастились неизвестно куда счета, которые полагалось оплатить до конца месяца, аккуратно сложенные стопочкой на кухонном столе, хотя она была уверена, что выписала по ним чеки и заклеила все конверты.
Джиллиан, которую можно было заслуженно упрекнуть в забывчивости и беспорядочности, недосчитывалась вещей, которые даже такой, как она, потерять практически невозможно. Любимые красные ковбойские сапожки, которые она неизменно ставила у кровати, в одно прекрасное утро как ветром сдуло, будто они решили взять и своим ходом уйти прочь. Карты таро, которые хранились у нее завязанными в атласный платок и не раз выручали ее в трудную минуту — особенно после второго замужества, когда ей пришлось, оставшись без гроша, сесть за карточный столик в торговом центре и предсказывать судьбу за $ 2,95 с каждого желающего, — испарились бесследно, не считая Висельника, который, в зависимости от того, как ляжет, может означать наличие либо мудрости, либо эгоизма.
Точно сквозь землю проваливались у Джиллиан разные мелочи, вроде пинцета и ручных часов, но не лучше вели себя и крупные вещи. Так, вчера, выйдя, полусонная, на крыльцо, она пошла садиться в «Олдсмобиль», а его и след простыл. Она опаздывала на работу и, рассудив, что машину, вероятно, угнал кто-нибудь из местных подростков, решила позвонить в полицию, как только доберется до «Гамбургеров». Но когда приплелась туда, еле живая от боли в ногах, так как на ней были не уличные туфли, «Олдсмобиль» стоял тут как тут, прямо перед закусочной, будто здесь ее и дожидался, исходя из неких собственных соображений.
Допрашивая с пристрастием Эфраима, который с утра пораньше уже стоял за рашпером, Джиллиан была на взводе, даже близка к истерике, допытываясь, не видел ли он, кто поставил здесь ее машину.
— Шуточки чьи-нибудь, — предположил Эфраим. — Либо угнать угнали, а после струсили.
Ну, что значит праздновать труса, — тут Джиллиан в последнее время могла бы сама давать уроки. Каждый раз, когда бы дома, у Салли, или здесь, на работе, ни зазвонил телефон, она пугалась, что это Бен Фрай. При одной мысли о нем ее бросало в дрожь с головы до пят. Наутро после их встречи в «Дель Веккио» Бен прислал ей цветы — алые розы, но когда он позвонил, она объявила, что ни их, ни вообще чего бы то ни было принять от него не может.
— Не звоните мне, — сказала она ему. — Даже думать обо мне забудьте!
Что с ним такое, с этим Беном Фраем, — неужели ему не ясно, что она собой представляет? Неудачница по всем статьям! За что ни возьмется, все валится из рук, какого бы ни было происхождения — растительного, животного или неживого. Все при ее прикосновении приходит в негодность. Открыла стенной шкаф с вещами Кайли — дверца слетела с петель. Поставила разогревать на заднюю конфорку банку рисового супа с томатом — загорелась кухонная занавеска. Вышла на внутренний дворик выкурить сигарету в спокойной обстановке — и наступила на дохлую ворону, которая, как нарочно, упала с неба прямехонько ей под ноги. Ходячее несчастье, а не женщина — невезучая, незадачливая, хуже чумы!