Практика соприкосновений

– Да, – сказал дежурный, – ты принесёшь, как же, видали мы таких. Твоё счастье, что у тебя денег столько нет. А вот были бы – я бы на тебя акт составил. Поскольку, значит, ты их украл. Ну, или спёр. Или в карты выиграл, что есть одно и то же. У тебя денег не может быть! А у отца твоего есть. Кем он работает?

– Учителем… – под нос пробормотал Колька. – В спецшколе.

– Ну так пусть и тебя разок поучит. Чтобы на всю жизнь память была.

– У меня отец не дерётся! – нагло заявил Колька. – Так что, ничего у вас не выйдет.

– Выйдет, ещё как. Когда он узнает, сколько за тебя должен, такого выдаст дёру, что не обрадуешься. Ещё помянешь моё слово.

– А сколько штраф? – мрачно спросил Николай.

– Интересуешься? – обрадовался начальник. – Столько, сколько и штаны твои стоят, и курточка, и учебники на будущий год… И кино, и конфетки – всё вместе взятое. Шестьдесят рублей, вот сколько!

      Арестанты кто взвыл, кто заплакал. А меня как по голове треснули – такой большой штраф, и ни за что. Вот это мне влетит… Вот это будет бойня… И как же это я – сразу на такую сумму. Подобная процедура коснулась и Витьки; дошла очередь до меня.

– Фамилия? – тем же нехорошим голосом спросил милиционер.

Я назвался. Тот уронил ручку и долго гонялся за ней по столу и под столом.

– Где отец работает?

– В горисполкоме.

– Кем?

– Дежурным по городу.

Наступила тягостная пауза, за время которой офицер детально изучил потолок, стены, физиономии арестантов. Затем устремил взгляд и на меня.

– Есть такой, – мрачно произнёс он. – А ты что здесь делаешь?.. Как докатился?

– Вот так, – слабым голосом пояснил я, – думаю, случайно.

– Думаешь? А раньше не надо было думать?

– Да, – согласился я. – Было надо.

– Батька сильно дерётся?

– Ну, как положено.

– Тогда всё правильно, – констатировал офицер. – Покажи, что в карманах.

      Затем дежурный по станции сложил моё имущество в отдельную кучку и указал сидячее место среди подростков. Потом он ещё неоднократно принимал свежепойманных пацанов, учинял над ними таинство задержания с обыском и опустошением карманов, затем стал впереди своего стола, приосанился и держал такую речь:

– Граждане нарушители! Обращаюсь к тем, кто слышал, да недослышал или недопонял. А также к вновь прибывшим. Сообщаю, что вы все задержаны и находитесь под административным арестом за грубое правонарушение. Какое – могу напомнить. Это, значит, нахождение на железнодорожных путях и попытка проезда на товарном поезде. Кое-кто из вас это совершает не в первый раз. Может, и не в последний. А мы вас как ловили, так и будем ловить. Значит, так: с просьбами об освобождении можете не обращаться – они мной рассмотрены не будут. Через три часа подойдёт на сегодня последний пригородный поезд, один из вагонов будет перекрыт для такой, как вы, публики. Попытка побега смысла не имеет – не допустим. А в городе по прибытии поместим вас в соответствующее помещение. И всё на этом, будем ждать. Да, ждать, пока вас не найдут ваши родители. Сами мы ничьих родителей искать не собираемся. А если кого из вас не найдут – тот быстро едет в спецприёмник для последующего местопребывания. Впредь знайте – никакого праздношатания, прыжков на поезд или с поезда, а также прочих преступлений мы вам не позволим. Мы не родители – у нас с этим делом строго.

Малолетние преступники были двух категорий – кто просто выл, а кто и рыдал в голосинушку. Ничего не помогало в смысле облегчения участи. Время тянулось безумно медленно, особенно, когда напротив тебя висели огромные круглые часы с едва шевелящимися стрелками. Входная дверь изредка отворялась только затем, чтобы впустить очередную партию арестантов с самыми умильными физиономиями – якобы, они вообще не в курсе дела, задержаны ни за что и подлежат немедленному освобождению. Ну, совсем как я, при поступлении в пикет.

      Время от времени за спиной у нашего цербера появлялись молодые женщины – обе в железнодорожной форме. Скорее всего – кассирши. И что удивительно – они были категорически на нашей стороне! Они по очереди, а когда и вдвоём, громко нашёптывали в уши милиционеру такие слова, чтобы он нас, в общем, отпустил. Даже, можно сказать, они с ним дружески переругивались. И аргумент у них, обеих, был единственный – полное отсутствие у офицера собственных детей и, в связи с чем, отсутствие какого-либо права ловить чужих. Надзиратель вяло отшучивался, отмахивался, отмалчивался, так, что женщинам ничего другого не оставалось, как раздавать наиболее орущим свои собственные конфеты. Мне не досталось ни одной.

Собственно говоря, я совершенно отупел, глядя на часы, приготовился ко всему самому, что ни на есть, худшему. В тот момент, пожалуй, встрече с батюшкой я бы предпочёл кратковременное пребывание в спецприёмнике, так мне казалось. От такого настроения я впал в некоторое забытьё, из которого меня вдруг вывел какой-то необычный шум и толкотня. А дело было в следующем.