Прана

За это небесное, пожалуй, лучшее в округе пристанище мы платили втридорога – буквально: то есть 3 евро в сутки за двоих. Деньги она с нас не взяла, покивала ладошкой в сторону неба: потом, мол, когда-нибудь.

– А, – ответили мы.

Три минуты ходьбы, и мы у моста. На обрыве – кафе: крыша без стен, каменная подпорная кладка от земли до пояса. Пиросманистая вывеска:

GERMAN BAKERY. Точка сборки бледнолицых. С пяток немцев и по одному, по два – прочие. Не туризм – не за этим едут. Но и, глядя на них, не за тем, о чем сказано в Ведах: переплыть реку жизни и взойти на Высокий Берег.

Особая категория. Русских нет. В основном – северная Европа.

Женщины – неоконченно-гобеленны, расслаблены по краям. Мужчины – с крупными, чуть растерянными головами и тоненьким птичьим перышком света, блуждающим по крови. Не все.

У каждого здесь свой путь, своя Встреча. И, чтобы эта встреча с

Индией произошла, нужно быть сродни ее воздуху – не тяжелее его и не легче. А это значит – перешагнуть свой ум, опыт, память, и не давать имен – оттеснить речь, открыть поры, высвободить внутреннюю акустику, то есть быть женщиной, не Адамом; быть, а не стать – чтобы ей, Жизни, было куда входить. И входить такой, по сравненью с которой наша – музей Жизни.

Потому и нелепа здесь мысль о памятниках культуры и прочих, так называемых, достопримечательностях. Как нелепы карты, путеводители, бинокли, камеры и блокноты. Жизнь. Живая. И вдруг чувствуешь это безудержное расширенье себя с обескураживающе не наводящим ужас отсутствием предела этому расширенью. Я есть Тот. И здесь, и там, и во всем. И всплывает догадка, мелькнувшая у Гераклита: наше сознанье

– вне нас.

Ширина моста – четыре спины. К сумеркам он пустеет, покачиваясь на ветру, легонько поддувающем с Гималаев, уже начиная с шести пополудни, и набирая всю свою протяжную мощь к полуночи, когда на мосту лишь мы с Ксенией, сидящие на дощатом настиле и вдавленные спинами в железную сетку.

Мост с гулом раскачивется в небе; ни берегов, ни огней. Рты наши сомкнуты и головы чуть опущены, чтобы не унесло. Шквальные объятья вожделенной прохлады приподнимают нас, пересчитывая ребра, и, потряхивая на весу, роняют из рук. Не ветер – дух. Оттуда. Дых Верховья.

Днем мост неузнаваем и неописуем – ни евклидовой, ни эйнштейновской геометрией. В каждой его точке, при названной ширине, умудряются протиснуться одновременно: горностаевый осел с золотыми зубами, впряженный в ржавую грохочущую ванну на колесах, груженную павлиньими отблесками колотого льда, и бескрайний угольный мешок быка с воспаленными, как у шахтера, очами; и между ними – цветной табунок паломников; и между ними – два мотоцикла, сцепившихся веслами табанящих ног; с одной стороны – пять, с другой – три и зажмуренный бойкий обрубок; и – по левому краю, у сетки: полуголая девочка – замерла, глядя на воду, – как пипетка с радужным пузырем головы.

И мы движемся в этом вязком потоке между тачками с арбузами, горками умытой лучащейся зелени, пряностями, вкрадчиво присевшими в зыбких кулечках, рулонами неистовых тканей, пузатыми кувшинами с водой – в мокрых красных сорочках подрагивающими на тележках, впряженных в жилистых босоногих рикш, многоярусными велосипедными кухнями, уже курящимися на ходу, и такими же курящимися от жары коровами, мутно заваливающимися поперек моста, черными длинноногими козами, ошеломленно глядящими сквозь сетку вниз на Ганг, перебрасывая во рту незримую папироску, белоснежными свами, протискивающимися меж ними, похлопывая их по худосочным крестцам, продавцами лубочной бижутерии, развешанной на поднятых над головами крестах, влажными вязанками тростника, уходящего по обе стороны вдаль от плеча – вот, двое их, идущих навстречу другу другу, поравнялись, беседуют, перегородив поток, и весь мост ждет. Минуту. А может, и час. Спокойно, без нетерпенья. Над ним в небе – как эквилибристы с разведенными руками

– разгуливают по незримым тросам обезьяны.

И перезвон мириад колокольцев, плывущий из храма, в который, сдав на храненье штиблеты, втекают паломники, ввинчиваясь по внешней его спирали ввысь, теребя по пути все эти литые вавилонно-подъюбочные язычки, висящие над головой на каждом шагу.

Несмолкаемый хоровод этого безымянного перезвона: здесь был я, этот, тот. Воздушные фонетические пузырьки, подхваченные ветром: неизменные – как река под ними – и всегда, как река, другие; пуджа небесная.

А вдоль реки, по обоим ее берегам – на километры – другая пуджа: омовения.

Женщины, выходящие из воды в одеждах, как статуи. И, взобравшись на дыбящиеся из песка валуны, стоят недвижимо, удерживая за узкий край рвущиеся на ветру из рук пятиметровые полотна своих сари, эти трепещущие газовые языки – от груди и вдаль, и так по всему берегу, насколько хватает зренья, выжженного их неземным огнем – от пронзительно алого до ангельского ультрамарина.

И, озаренные этим огнем, между ними нагие – коровы и дети, и в повязках набедренных старики и мужчины.