Прана

Что касается индуизма, то это не религия, а – как сказал бы любой индус – "это наше все": религия, которая для них не есть нечто отдельное от культуры; культура, которая у них слита с бытом, с

"ворованным воздухом", которым дышат.

Потому они и вышли сухими из черной тяжелой воды буддизма и ислама – всплыли, как воздушные пузырьки жизни.

Весна, время паломничества, миллионы индусов с семьями в пять поколений – от запеченных в углях старух до стеклодувных прозрачных младенцев – снимаются с мест и текут, затмевая землю, к предгорьям

Гималаев.

Миллионы – босых, на ослах, лошадях, на носилках, на мотоциклах, автобусах, рикшах, переползая друг друга, – поющих, жующих, смеющихся, спящих у разведенных костров, уходящих по рваному серпантину над бездной к игрушечной под облаками часовне.

И никакого религиозного фанатизма. Если вы спросите их о вере, они просто не поймут – о чем вы. Это как угол в доме с любимыми книгами и игрушками у ребенка; мир их так же реален для него, как и комната, в которой они находятся.

И ежегодные паломничества для них – во многом – как воскресные выезды за город для нас. И, конечно, это еще и нить, вдевающая их – поколенье за поколеньем – в ушко светлого нелинейного времени, из которого видно во все края".

Кончились листы в блокноте. Вышел купить другой. Ксения сидит на веранде кафе, пьет изумрудный стакан мяты. Лица срисовывает взглядом. Отвлеклась на шум: обезьяна тарабанит за собой куль с консервными банками, остановилась посреди улицы, чешет свою брюхогрудь – всю в сосках, орденоносную.

Откуда ж этот поддув пафосно провокативный? Не ко двору. Надо бы поунять. Пожестче и покороче фразу. И поциничней. Другое время.

"Другие дни".

Дивный блокнот. Бумага, как утренний свет над рекой. С искоркой. И слон на обложке – смеется. Закончим.

"Если бы я писал роман об Индии, я бы начал его с баньяна. Так называется дерево, похожее на наш платан. Тот баньян, который застит вид на Ганг из моего окна, зазеленел еще до рождества Христова. Под другим, по ту сторону реки, сидел Кришна.

Каждая из ветвей этого дерева живет своей траекторией, внятной лишь ей одной. Одни, отдаляясь от ствола, выгибаются и врастают в него вновь. Другие пронзают его насквозь. Третьи движутся к земле и уходят в нее, впиваясь в корень. Четвертые вяжут узлы вокруг пятых, рвущих на себе эти вериги в порыве к небу. Шестые растут под прямым углом к стволу, расширяясь, как иерихоновы трубы. Седьмые… И ни конца, ни начала этой космической тантре древесно-мебиусного вавилона. Индия. И таков же ее индуизм. Все – единое древо. Баньян.

И не столь важно, на какой ветке ты сидишь. В Ришикеше сидят, в основном, под деревом, в его сени.

Кто сидит? Это может быть баба. Или садху. Или свами. К дереву это прямого отношения не имеет. Все они, как правило, практикуют йогу. В здешних краях по преимуществу тантру (разумеется, не в нашем, зачастую вульгарном, понимании).

Баба – послушник духа, скиталец-аскет. Обычно он в красных одеждах, но в мутноватых, слегка приглушенных тонах.

Садху – тот же баба, но "чакрой" повыше. Садху уже может учить – не обязан, но может. Его цвет – просветленно оранжевый, чистый, сквозной.

Свами – белый, он может иметь школу, быть настоятелем ашрама, или жить в стороне – сам по себе.

Конечно, и баба может завернуться в белое (и это встречается довольно часто), но каждый скажет, чуть приглядевшись: ба, баба!

Другая энергия, шаг, взгляд.

Деньги и те, кто их делает, по-прежнему занимают низшую ступень общественного уважения. Высшую – по-прежнему – дух и те, кто его творит. Потому и нет недостатка в бесплатных клиниках и ашрамах, где любой – кто бы он ни был – получит и помощь, и кров, и харч.

Нищих – не меньше деревьев. Один – с надменной осанкой и в космах седых – подошел и, не глядя в лицо, а куда-то поверх и чуть вбок, как король, отчеканил:

– Пять рупий. На мыло. Я требую.

Лир! Я дал десять. Он взял не взглянув. Рот поджал, отошел.

За день до поездки к истоку Ганга я решил прогуляться в ближайшее ущелье в надежде увидеть дикого слона. У местных жителей бытует, как мне кажется, предубежденье, что лучше встретиться с тигром или с кем угодно, чем с этим роторным шагающим мирозданием.

Возвращался я, когда уже начало смеркаться. Слонов не было, хотя то и дело натыкался на еще не застывшие глыбы помета (мой ялтинский друг выкрадывал такие блины по ночам из местного цирка и унавоживал свой огород; одного слоновьевого сброса хватало на все его сотки).

Но видел: нежно-карего буйвола с болотными цаплями на спине, он лежал на топкой поляне, со скептичным безразличием пожевывая каучуковыми губами.

Еще: взбалмашного петуха, похожего на наших декоративных; он метался между деревьями взвинченными зигзагами с шипящим свистом, как бракованая петарда.

Потом: скользящий – как на веревке – воротничок мангуста.

И: олененок с фаюмскими глазами на лице и бежевой в белых ноликах сорочке – фланелевой.

И вся округа – в павлинах, самках, сидящих на ветвях, кричащих, как вакханки, вверх, заплющив очи. А герои, развернув хвосты, елозят грудью по земле под ними.