Праотец Мосох

Весьма сомнительно, чтобы финно-угры употребляли обряд кремации. Дело в том, что древнейшие поверия уральцев, сохраненные обскими уграми, не приветствуют сожжения мертвых сородичей. Так, М. Ф. Косарев указывал: «У обских угров, селькупов, кетов и других сибирских народностей считалось, что сожжение тела и костей животных либо человека означает уничтожение его души, окончательную смерть, исключающую возможность возрождения… В преданиях западносибирских аборигенов ритуал сожжения трупа упоминается чаще всего по отношению к врагу (выделено мной. — К.П.). По ханты-мансийским героическим сказаниям, богатырь, сжигая тело врага, все время сбивал искры на землю, чтобы вместе с ними душа убитого не смогла подняться на небо»^{620}.

То, о чем я сейчас пишу, прекрасно известно историкам и археологам. Ни топонимика, ни погребальный обряд, ни антропологические данные (тем более, что они отсутствуют) не свидетельствуют в пользу принадлежности дьяковской культуры к финно-угорской общности. Посему, в последнее время активно развивается теория о совместном проживании на ее территории финнов и балтов. Так, повествуя о Кикинском городище, относящемся к позднему этапу дьяковской культуры, руководитель Загорской археологической экспедиции В. И. Вишневский утверждает, что оно «являлось центром группы племен финно-угров и балтов (выделено мной. — К.П.) и выполняло функции крепости-убежища, центра ремесел, места собраний»^{621}. Затем, по мнению автора, на Радонежскую землю, в конце VII — начале VIII вв., пришли некие финно-угры впоследствии названные Нестором «мерей», после, в X–XI вв., пришли наконец-то славяне и меря в славянах «растворилась».

Меня иногда поражает та необыкновенная легкость, с которой российские историки растворяют отдельно взятые финно-угорские народы в славянах. Представьте себе, к примеру, что в XIII веке Г. де Рубрук фиксирует в Северо-восточной Европе народ моксель (мокша) и представьте себе, что мокша и поныне здравствует во всем своем этническом и антропологическом своеобразии. Почему-то до сих пор не «растворились» в восточных славянах удмурты, марийцы, коми, карелы, ханты, вепсы, манси и др., но только меря и мурома сделали это, причем чрезвычайно своевременно.

Вопрос состоит вот в чем. Каким образом археологам удается отличить балтов от финно-угров при совместном их проживании и сходстве погребального обряда? Тем более, что никаких черепов ни те, ни другие не оставили. Вот что собой представлял, в деталях, дьяковский погребальный обряд, на примере Ратьковского могильника. После смерти тело умершего кремировали на стороне, кости после сожжения очищали от золы и углей, измельчали и помещали в погребальную урну, которую оставляли в специальном сооружении т. н. «домике мертвых».

В. И. Вишневский замечает, что «остатки кремации, обугленные зерна и вещи концентрируются вокруг небольших ям… В заполнениях ям собраны тысячи обугленных зерен культурных растений (пшеницы-полбы, ячменя, гороха, проса) и куски спекшихся обугленными зерен — остатки какого-то блюда, вроде каша, связанного с тризной — поминальной трапезой. Судя по находкам на Ратьковском городище, обычаи приготовления поминальной трапезы из пшеницы, ячменя, гороха (канун, коливо, кутья, кисель) были характерны и для славян, и для финно-угорского населения (выделено мной. — К. П.)»^{622}. Как я понимаю, перед нами этнографический феномен, а именно балто-финно-угро-славяне.

И все-таки, каким же образом археологи идентифицируют ту же мерю, как финно-угорский народ? Может быть по специфическим женским украшениям, к примеру, по бронзовым подвескам-конькам и треугольным шумящим подвескам. Во всяком случае, именно такой этнографический признак мери выделяет Л. А. Голубева^{623}. Но вообще-то шумящие подвески носили и балтийские дамы, так В. И. Вишневский отмечает: «Шумящие» бронзовые украшения играли важную роль в одежде финских и балтеких женщин (выделено мной. — К.П.) — при движении бронзовые обереги издавали звон — магическое средство для изгнания «злых сил»»^{624}.