Прав я или не прав

Один в камере был для меня незнакомый. Солдат из нацменов - не то калмык, не то казах. По-русски говорил плохо. Его только вчера сюда закатали. Был он примерно в таком возрасте, в каком я сейчас нахожусь. Тогда-то он мне стариком казался. И вот ведь не думал я, что этот человек завтра "отмочит" мне такую штуку, которую я до смерти не забуду.

Ну ладно. Ночью я выспался на досках, никого не охраняя, ибо таких дураков, чтобы бежать с гауптвахты, не находилось. Завтрак был обычный. "Строгачам" по кружке кипятку с хлебом выдали, "нормальным" я чаю преподнес с сахаром и распределил хлеб с маслом (кормили в общем-то неплохо, ибо, повторяю, гауптвахта была "смешанной" и паек флотский совмещался с армейским).

А за обедом надо было идти в "Шанхай-город" - на окраину Мурманска. Обычно из числа наказанных отряжали несколько человек с ведрами. Одна гражданская столовая готовила для гауптвахты суп и кашу варила. В ведрах тащили обед на гауптвахту, где подогревали его на плите и потом раздавали наказанным. И вот выпала же такая судьба - меня комендант гауптвахты отрядил, чтобы я конвоировал команду за обедом.

Погода была хорошая - летняя. Черемуха цвела вовсю. Птицы пели на сопках. Солнышко светило. Да и сводки приятные: наши на всех фронтах побеждают. Настроение у всех замечательное.

В "обеденную" команду с женской половины гауптвахты попали и несколько девушек-матросок. Ну, сами понимаете, в чем их грех заключался: одна косы отрастила не по уставу, другая берет флотский сшила не по форме и снять его отказалась. Их грехи - это еще не грехи. Чепуха детская.

Я уже знал, что тот тип с золотыми "фиксами" во рту, который уже имеет 87 суток, сидит на гауптвахте от. страха. Он боится в море ходить и потому совершает проступки, чтобы отсиживаться от войны на гауптвахте. Он думает, как бы шкуру свою спасти. Но он, дурак, не ведает того, что есть срок жестокий - 100 суток гауптвахты, а потом - штрафной батальон на Рыбачьем, где ему от войны уже не отвертеться.

Ну ладно, черт с ним. Не ради него этот рассказ.

И вот через весь город веду я своих ребят, держа карабин под локтем. Мои подводники (в клешах) сразу романы завели с девицами.

- Мадам, - говорят, - позвольте, ведра понесем мы.

Несут они ведра в одной руке. А другой стараются за талию девушек обхватить.

Я, конечно, не собака сторожевая - я тоже хороший парень.

Солнце светит, черемуха цветет, птицы поют. Я иду с карабином - не как конвоир, а как товарищ. Карабин этот только так, "для прилику", как говорит моя бабушка Василиса Минаевна Каренина.

Зачем я ребятам мешать буду? Иду сзади, в чужие дела не путаясь.

Ведра звенят. Девушки смеются. Сейчас я вот о них подумал: стали они, наверное, ныне матерями, а может, уже и бабушками. Немало забот, немало тягостей.

А тогда были они молодые, крепкие, зубастые. Матросские фланелевки обтягивали их груди, а мои "губешники" с ведрами названивают посреди улицы и, что есть сил, "травят до жвака-галса", чтобы произвести на них впечатление. Давно это было. Состарились мы уже!

Все складывалось отлично. И в этой компании, которая шлепала под моим нестрогим конвоем, шествовал и тот человек, в возрасте, нацмен - казах или калмык. Не вдавался я в эти подробности. Нес он сразу два ведра, ибо он ни за кем не ухаживал.

Город остался позади. Мы вступали на окраину его - в "Шанхай-город", возникновение которого я позже описал в своем романе "Из тупика". Между городом и окраиной существовала тогда многолетняя свалка мусора и хлама. Из этой свалки образовалось громадное поле, покрытое буграми мусора. А в этих буграх - норы, словно кротовьи, и, помню, говорили, что в этих норах скрывались преступные элементы и дезертиры.

Мы уже подходили к столовой, и вдруг.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я до сих пор вздрагиваю. Прошло уже много лет, а я и сейчас волнуюсь, вспоминая этот случай. До сих пор в моих ушах явственно слышен этот звук. Звук брошенных на землю ведер.

Мой подконвойный нацмен бросил ведра на землю. И кинулся бежать. Прямо на свалку, в норы.

До сих пор не понимаю, на что он, дурак, надеялся.

Но с этого момента он становился дезертиром армии.

Все растерялись, и первым делом я - мальчишка.

- Стой! - крикнул.

Но он бежал дальше. Подводники советовали мне:

- Валька, стреляй его, суку.

Я понимал: убеги эта сволочь, и я - человек конченый.

- Стой! - орал я. - Вернись. в такую твою горошну!

- Валька, пали в него, иначе пропадешь.

Я и без советников знал: уйдет гад - и я пропал. Военный трибунал не посмотрит, что мне шестнадцать лет. Прокурор - это тебе не командир эсминца, которому я золотые часы, словно какашку, раздавил, и тем дело кончилось.

- Стой!

Никакого впечатления. Он продолжал бежать.

Может, он русского языка не знает?

А дальше - холмы, бугры. Он прыгал между ними и временами уже стал пропадать. Еще минута - и будет поздно.

Я скинул карабин с плеча. Стрелок я был отличный (не такой, как сейчас).

Жавкнул затвором - дослал патрон в ствол.

Вскинул оружие.

- Стой, зараза поганая! - крикнул ему напоследок.

Девки мои подконвойные обомлели. Но духа не теряли.