Права животных и порнография

Потом переключаюсь — на щебет птиц, на запах отца, а иногда доносится какая-то затхлая вонь, как будто в лесу поблизости бродит пахучий зверь. Накатывает испуг, чувство незащищенности, наготы.

Старикан возвращается, прихрамывая. Промочил ноги и не заметил.

— Неужто думаешь поймать?

А он в ответ:

— А то!

Ест кровавое мясо. Смотрит в окно.

Ночью в лесу что-то угрожающе трещит. Неделю назад я бы подумал, что это всего лишь олень или лось. Теперь я не столь в этом уверен.

Недосыпаю. Сны преследуют даже въяве. В лицо светит солнце, и я не могу посмотреть на лес, где с ветвей свисает мох и упорствует тьма, где запах земли ослепляет. Я так слабел уже и раньше, это бывало. Во время всякой кампании случается минутная слабость. Но слабость — это то, что трезвый ум должен превозмочь.

«Превозмогай, — говорю я себе. — Рассуждай здраво. Возьми себя в руки. Превозмогай».

Решаю действовать. Моего старикана я люблю, но то, что он делает, — ненавижу. Когда, час подождав, я иду вслед за ним в лес, я сам не знаю, ведет ли меня любовь к нему или ненависть к тому, что он делал и собирается делать. Не знаю, намерен ли я убить в нем обреченное животное или злобного зверя.

Я даже не знаю, иду ли я с уверенностью, что я — преследователь или преследуемый, и существо, на которое отец охотится, на самом деле не охотится ли на меня, используя отца как наживку.

По всем этим вопросам в моем уме нет ясности.

Я знаю только то, что в лесу мы встретимся, и я сломаю старикану шею.

Я уже делал это — и с людьми, и с животными, чтобы прекратить ту или иную напасть. И я перехожу мост с этой единственной мыслью в мозгу.

Прошлой ночью и утром шел легкий дождик, и свежие следы легко различимы.

Лес темный, густой и пахучий. В воздухе гул насекомых, шорохи мелких животных, а иногда слышно, как кто-то большой и тяжелый уходит, чтобы не попасться на глаза. «Сохраняй ясный ум, — говорю я себе, — и двигайся вперед. Шаг за шагом».

Вижу рощу редких осин, всю пронизанную солнцем. Отцовский след здесь сворачивает, и я тоже. Вот он в пятидесяти ярдах, лежит у большого пня, руки сложены на груди, мешок и ружье прислонены рядом. Приблизившись, я уже слышу его дыхание, глубокое и редкое. Оглядываюсь. Деревья неподвижны. Отец неподвижен. Мне кажется, я слышу его сердце. А может, это бьется мое. Или сердце того существа. На миг я представляю себе, что я и есть тот йети, которого ищет отец. Представляю себе, как, встав над отцом, протягиваю к нему огромные черные ладони и без особого усилия поворачиваю ему голову, пока не треснет шея, и все не закончится.

Все три наших сердца я слышу как одно.

По лицу старика бежит маленький черный муравей, и до меня вдруг доходит, что он сейчас умрет — умрет просто так, когда ему уже не причинить большого зла этому миру. До меня доходит, что если то существо и смотрит из чащи леса, оно в безопасности, и оно это знает.

О'кей, говорю я. Ладно.

И ухожу.

ГОЛОД

Однажды он поделился с другом тем, что испытывает склонность к анальному сексу, и тут же его заклеймили прозвищем «жопоёб». Словечко это он возненавидел. Что касается самого влечения, то объяснить себе его он не пытался. Практиковал это всегда в темноте и в темноте потом всегда мылся под душем. Воспринимал себя в этой связи с самоиронией: ведь даже к процессу еды, не говоря уже об испражнении, он чувствовал отвращение. По этой причине он был очень тощим, жил почти исключительно на протеиновых коктейлях и салатах. Его жена, напротив, растолстела ужасно. Полового общения у них уже больше года не происходило вовсе.

В своем обжорстве она винила серию выкидышей и медицинский прогноз на будущее, что детей у них никогда не будет. Когда они встретились, она была пухленькой, но с тех пор стала просто громадиной. Он смотрел порнушку по кабельному ТВ и мастурбировал, и это длилось уже так долго, что порнушка перестала возбуждать, и тогда он предпринял отчаянную попытку полового воссоединения с женой, попробовал возобновить все же какой-то контакт с нею. Она спала на боку. Он пихал и толкал ее массивное туловище, пока она не повернулась почти на живот, затем он задрал на ней рубашку. Икры у нее были толщиной с его бедра, а бедра — как у него талия. Похоть превозмогала в нем отвращение. Думал лишь об одном — как он проникнет в это грязное место внутри нее. Кожа ее ягодиц была вялая и вся в ямочках, к тому же оказалось, что, как ни тащи их в разные стороны, отверстия не найти. У него сразу все повисло, сидел, смотрел.

Что-то надо было делать.