Правда

— Восхитительная наивность! — холодно произнес Феликс. — Эти зажиревшие сатрапы полагали, что достаточно запугать семью казнью одного несчастного юноши. Им и в голову не могло прийти, что вместо одного несчастного юноши так можно получить целое гнездо непримиримых мстителей! Нет, если мы будем брать, то только семьями. Оставлять кого-то на воле — значит вечно плодить себе врагов!

— Полно, Феликс, — осмелился возразить Зиновьев, — ведь в России почти все — родственники! Этак мы рискуем пересажать всех...

— И прекрасно сделаем! — жестко оборвал его Феликс. — На свободе должны остаться только те, кто полезен для нового мира, орден меченосцев, готовый на все ради дела. Прочие пополнят трудармию, ибо ни на что другое не годятся. Те, кто у власти, родственников иметь не должны. Пусть Ленин будет последним, у кого была настоящая семья. Кстати же получим и прекрасный мотив для его ухода в революцию — месть за несчастного брата.

В Симбирск отрядили Луначарского — именно на его покатенькие плечи легла задача написания канонической биографии. Как всякий графоман, он был рад социальной востребованности. Спецпоезд довез его до Симбирска, и нарком просвещения понуро побрел вдоль длинной, полого шедшей под уклон Стрелецкой улицы, на которой проживала родня Марии Ульяновой.

Город Симбирск способен был нагнать скуки и ненависти к самодержавию даже и на менее эмоциональную натуру, чем Ильич. Улицы были горбаты, грязны и запущены тою особенно отвратительной запущенностью, которая всегда отличает места, где не то чтобы не могут, а не хотят наводить порядок, считая это делом заранее безнадежным. Все здесь дышало нелюбовью — к городу, друг другу и недальновидному гостю, которому случится сюда забрести. Ильич, объездивший всю Россию, в Симбирске, кажется, ни разу не бывал — да и что ему было тут делать? Золота не намоешь, светской жизни ноль, карты — между священником, земским врачом и местным учителем по копейке вист... Луначарский все знал про этот город, едва ступив на его сухую землю, потрескавшуюся от засухи. Козы и собаки смотрели на него с подозрением, а приземистые купеческие дома, в которых рядом с уплотненным купечеством жил теперь нечистоплотный симбирский пролетариат, щурились как-то особенно гнусно, словно говоря: да, потеснили, да, поубивали, попили кровушки, пограбили вдоволь... а с русской жизнью ничего не сделали, и так и будет, и отлично! А виноваты будете вы, большевики: нам ведь дай только повод позверствовать, мы порежем немного друг друга и вернемся в прежнее русло, и в домах этих будут те же купцы, а в трущобах — те же пролетарии, и все они будут проклинать ваши имена — за то, что кровь вы развязали, а моря не зажгли... Возможно, все дело было в больном воображении: Луначарский в последние годы часто корил себя за то, что вообще ввязался в революцию. Нечего было самоутверждаться за счет политики. Положим, теперь его пьесы идут в Малом, а без революции едва ли добрались бы и до Зеленого театра в Киеве, — но цена, заплаченная за их сценический успех, была явно несообразна.