Правда и блаженство

— Аттестат зрелости я так и не получил… Но я, Паша, почему-то знал, что все перевернется. Когда я из Вятска уходил, на нашу школу посмотрел и подумал о ней, о Кире Леонидовне, о безбожнице… Хочешь верь, хочешь не верь, подумал, что в церкви ее встречу. Будто почувствовал… Душа человеческая к вере тянется, как младенец к матери. У нас мать, матерь Церковь очернили, но не подумали: младенец-то остался, душато жива. А душе надо свет Господа… Вон оно как! Кира Леонидовна сама родную внучку в церковь привела. Господь через боль и к ее душе дорогу проложил. Людям только кажется, что они сами дорогу избирают. Силы небесные…

Стояла ясная теплая апрельская ночь. В небе светили звезды. Тонкий месяц висел на небосклоне — тонкий, яркий, как спираль лампы. В рытвинах и обочинных канавах тускло блестела вода. Где-то шептался сам с собой последний ручеек: снег уже повсеместно стаял. Земля затаилась, притихла. Земля копила в себе тепло и силу, чтобы пробудиться, ярко облить склоны зеленой порослью, первоцветом. Дух обновления, дух весны наполнял атмосферу, щемил душу счастьем детства.

Константин шел очарованный. Иногда он поднимал голову кверху, к звездам, и идущая с ним в ногу его тень кострыжилась приподнятой бородой. Вероятно, Константин беспрестанно говорил сам с собой, и лишь иногда прорывался на откровения с Павлом.

— Я с каждым годом, Паша, все больше чувствую в себе присутствие предков. Человек не умирает… Прадед мой иногда говорит во мне. Будто он моими устами движет. Я даже чувствую, что крест так же, как он, кладу… Ох, как жаль, Паша, что нельзя с теми, старыми людьми, повидаться! Они знали что-то такое, самое важное. В них крепкости больше было, жизненной стойкости. Леша, брат твой, сказал бы — естественности… Почему его сейчас с нами нет? Я по Леше иногда так скучаю, что сердце болит.

— Я тоже, — суховато, ревностно поддержал Павел. — Занятой он у нас. Коммерсант…

Константин помолчал, и казалось, его мысль об Алексее и растворенная в воздухе тоска по нему затерли мысль о старых, ушедших людях, — нет, он попрежнему заговорил о них:

— Постичь науки, ездить на автомобиле, летать на самолете… Даже в космос слетать — мало этого, пусто. У жизни есть ткань, которая дается только Богом… Когда я читаю дневники Варфоломея Мироновича, я эту ткань почти осязаю. Само слово у него — уже есть материя… И любовь — материя. Силу этой материи мне мама доказала. От нее любовь лучилась. Каким же она сильным человеком была! Я только теперь об этом догадываюсь.

— А с отцом у тебя как? — спросил Павел.

— Перед отцом я очень виноват. Даже Феликса его не спас, выпустил… — отвечал Константин с раскаянием. — Я жалею отца теперь пуще всего. Бог ему любви мало в жизни дал. Любви окружающих. В том числе и моей, сыновней любви.

— Твой батя герой, — сказал Павел. — На войне ему любви хватало. Он был победителем. В мире жить оказалось трудней… Я по себе знаю: четыре года в Афганистане отслужил. Там было понятней, чем здесь и сейчас. Здесь врага не видать. И сам себе цены не знаешь… Федор Федорович в Германию входил победителем. Я свой полк выводил из Германии будто изгнанник, будто оккупант. — Голос Павла похолодел, налился тяжестью. — Офицеры в военной форме стыдятся ходить. Пьянство. У нас в дивизии за последние месяцы четыре самоубийства старших офицеров. Веры нет никому ни в чем… Я перед отъездом солдата избил. Он у магазина христорадничал. Но с солдатом-то ладно. Найду его, извинюсь. Он молодой — переживет, позабудется… Как офицерским женам в глаза глядеть? Они в бараках с детьми как беженцы. Было б ради чего терпеть — они б терпели.

Константин слушал настороженно. Он был далек от военной службы, но обнаженно-болезненный нерв друга чувствовал.

— Паша, погоди! — остановился Константин. — Я подарок хочу тебе сделать. — Он расстегнул глухой ворот рясы. Снял с шеи на тонком шелковом гасничке нательную иконку. — Это наша фамильная. Оберег. От прадеда… С Георгием Победоносцем.

Павел осторожно взял в руки иконку, вытянул на руке, чтоб разглядеть под уличным фонарным светом. В изящном золотом овале с тонким витым обрамлением на лицевой стороне был изображен в барельефе Святой Георгий, разящий змея; на тыльной стороне оберега слова молитвы: «Услышь нас, Святой великомученик добропобедный, и моли Господа от скорбей избавить нас».

— Это же реликвия! Произведение искусства! Я не могу принять от тебя такую дорогую вещь.

— Как же ты меня оскорбишь! — воскликнул Константин. — Да мне нет ничего приятнее, чем думать, что этот подарок у тебя будет. Прими, Богом молю! — настаивал он. — Тебе этот оберег нужнее. У него есть чудодейственное свойство. Случится тебе, Паша, быть на перепутье или важное решенье принимать, ты этот оберег в руку возьми, согрей его своим теплом, а после сам оберег тебе свое тепло отдаст. Господь наставит…

Они шагали дальше. Константин говорил зажигательно: